Сколько молений ежечасно летит к
тебе, Джакар!
И одно из них тонкой беззвучной
ниточкой дрожит над хмурыми скалами и подступающей к ним
водой.
«Ты всласть поиздевался надо мною,
небесный шулер! Может, хватит? Не пора ли тебе выбросить белую
костяшку?»
Молитва не отвлекала Стайни от дела:
стоя на коленях, он расшатывал кол. Вернее, пытался расшатать:
здоровяк Думми вбил проклятую деревяшку от души, с
чувством.
Цепь крепкая, звено к звену. И под
рукой нет подходящего камня, чтобы врезать по железной
змеюке.
А волны уже бросают пену к ногам. И
темнеет, темнеет, будь оно неладно!
Чайки больше не орут – расселись по
скалам.
А вот Стайни хочется заорать. В
голос. Потому что сквозь молитву богу-игроку пробилась простая и
чудовищная мысль: а почему он безропотно дал посадить себя на цепь,
словно пса у конуры? Почему
плёлся на гибель, да ещё сам нёс
кол и свёрнутую цепь? Это ведь тоже оружие! Почему он не напал на
этих кабанов? Да, его убили бы – но в драке! Его не рвали бы заживо
адские крабы, не жрали бы его плоть у него же на
глазах...
Стайни изо всех сил налёг на кол.
Рука сорвалась, оставив на необструганном дереве кровавый след, и
плюхнулась в волну, жадно скользнувшую к человеку. Ссадинуобожгло. Это была привычная боль, к ней
приучила солеварня. Там на всём оседает соль, любая царапина –
пытка. А кровавый след от плети соль быстро разъедает до
язвы.
Соль, плеть и сознание своей
беспомощности... полной зависимости от хряков-надсмотрщиков... от
стражников, которых вином не пои – дай поиздеваться над «солёной
шкурой»...
Неужели всё это сломало Стайни,
сделало из него раба? Навсегда?
И это самое «навсегда» уже
заканчивается...
* * *
А ведь ещё недавно он возвращался из
леса вместе сХло́диТрёхглазым и фальшивомонетчикомДэргом. Под
бдительным взором стражника они
тащили волокушис грузом
терновых веток – по ним в градирнях будет медленно стекать соляной
раствор, насыщаясь при этом.
Все трое вымотались, как грешники в
каменном слое ада, но то была славная усталость, потому что выпало
дышать не проклятой солью, а лесным чистым воздухом. Впереди была
возня с прутьями, из которых ещё
надовязать фашины. А потом, в
густых сумерках, – вечерняя жратва.
Троекаторжников негромко
переговаривались: а может,
чиновник, приехавший с проверкой, завернёт на кухню, заглянет в
котлы, увидит,