— Очнулись, Лизанька?
— Я…
В горле словно прошлись комком
колючей проволоки, говорить с таким оказалось совершенно
невозможно, единственное выдавленное короткое слово было больше
похоже на хрип умирающего, чем на попытку ответить. Впрочем,
медсестра поняла мое затруднение, взяла с тумбочки пузатый
заварочный чайник, приподняла мне голову, и из носика чайника в мой
рот полилась восхитительная влага. Впрочем, нет, не чайника: крышки
на нем не было, а верхняя дырка было ровно половиной той, что
должна быть у нормального чайника. Поильник, вспомнила я. Это
называется поильник.
— Так лучше, Лизанька? — спросила
дама, отнимая сосуд и ставя его опять на тумбочку.
Проводила я источник воды тоскливым
взглядом, хотя и догадывалась, что пить сейчас много нельзя. Я
после операции? Какой? Попала в аварию? Кажется, я всегда
неосторожно переходила дорогу, не обращая внимания на машины…
— Спасибо, да. Но я не Лизанька, —
прохрипела я куда более внятно.
Голос был ужасен. Не голос, а скрежет
несмазанных шестеренок.
— А кто вы? — спокойно уточнила
медсестра.
— Я… Я… Я не помню, — в ужасе
ответила я.
Я бросала взгляды по сторонам, в
надежде, что хоть что-то наведет на нужную мысль, но взгляду тут
было ровным счетом не за что зацепиться. Не было в этой комнате
ничего, кроме кровати, явно устаревшего образца с никелированными
металлическими прутьями на спинке изножья, и тумбочки, неизвестно
из какого чулана доставленной сюда. Даже капельницы на стойке не
было, хотя подсознательно я ожидала увидеть хоть какие-то
медицинские приборы. Эта же комната выглядела необычайно убого для
больничной палаты. Хотя, может, это и не она. Может, меня похитили,
накачали наркотиками и вырезали почку? Конечно, их две, но мне они
обе дороги.
— Где я?! И кто вы?!
Голос стал чище, и тем не менее мне
казалось — это совсем не мой голос. И самое ужасное — я не могла
вспомнить, каким должен быть он, мой голос.
— Агата Михайловна, дежурная
медсестра. Успокойтесь. Сейчас я позову Владимира Викентьевича, он
вам все объяснит, — заворковала она, улыбаясь столь
приторно-дежурной улыбкой, что я поняла: все не просто плохо, все
очень плохо.
Ворковала она, приближаясь к дверям с
навыками, явно выработанными за долгие годы работы с буйными
пациентами. Но я-то не была буйной, я даже сесть на кровати смогла
лишь с огромным трудом. И все для того, чтобы с изумлением
уставиться на ночную сорочку из грубого полотна. Этот кошмар никак
не мог принадлежать мне. Точно, кошмар! Это просто страшный сон,
нужно себя ущипнуть, и все закончится. Но сколько я себя ни щипала,
заканчиваться ничего не хотело. Возможно, потому, что щипки были
совсем слабые — на сильные мои руки оказались неспособны. Да и сами
руки — тонкие, совсем как детские. Или я так исхудала после
продолжительной болезни? Но какой?