А пока неделя только началась, и все
гуляют, радуясь, что хотя бы одна, причём самая большая беда
сегодня не грозит. И только двое преступников – Шооран и его мама
не могут позволить себе отдых. Приказ одонта строг: в течение трёх
дней – восемь ямхов харваха. Когда мама привела домой избитого
Шоорана, мешки с мокрым зельем уже дожидались её. Мама развязала
один из мешков и тихо ахнула: набранный на далёких от границы
островах, долго и небрежно хранившийся харвах слежался и уже
начинал преть. Сушить его надо было немедленно, и мама, не сказав
больше ни слова, взвалила пару мешков на спину и отправилась к
большому авару, особенно далеко вторгавшемуся на сухую полосу,
«своему авару», как называла она его.
Шооран, превозмогая боль в
истерзанной острым хитином спине, тоже подошёл к одному из мешков.
Плох был харвах, хуже некуда. Ни у одного из сборщиков мама не
стала бы брать такой. Шооран, присев на корточки, старался
распушить слипшуюся рыжую массу, выбирал попадающиеся кусочки
листьев и молча, про себя, чтобы и всезнающий Тэнгэр не услышал,
чёрными словами ругал одонта, толстомордого наследника, его
бесчестных прихлебателей, сборщиков, наскрёбших где‑то этот, с
позволения сказать, харвах, чиновного баргэда, принявшего такую
работу. Проклинал и гнилой хохиур, спасший их с мамой год назад и
продолжающий кормить до сегодняшнего дня.
С грехом пополам перебрав один мешок,
Шооран понёс его маме. Нести мешок на спине не мог – хитиновая
плётка из живого волоса иссекла кожу на спине. Спасибо Многорукому,
что палач не взялся за хлыст – чешуйчатый ус парха бьёт хуже
топора.
Мама стояла перед жарко светящимся
аваром, мокрый харвах шипел на раскалённой поверхности, удушливый
пар поднимался столбом. В одной руке мама держала метёлку из
ненавистного отныне волоса, собранного по краю далайна, в другой –
лопатку, вырезанную из панциря какой‑то твари. Надо было успеть,
прежде чем высушенный и прокалённый харвах вспыхнет, смести его в
подставленную посудину. Эти пятнашки со смертью и составляли суть
работы сушильщика.
Шооран, замерев, следил за мамиными
движениями. Шелковистые на вид пряди метёлки трещали, касаясь
огненной скалы, запах палёного рога заглушал даже вонь скворчащего
харваха. В какое‑то мгновение Шооран заметил, что на сметённой
поверхности остался след, должно быть, волос не смог сдвинуть
попавшийся в дурно собранном харвахе лист или кусочек стебля, и
тотчас оттуда, причудливо извиваясь, побежала огненная змейка.
Шооран отлично знал, что значит этот огонёк. Когда‑то он любил
наскрести кое‑как пригоршню харваха, кинуть его на авар и издали
наблюдать, как он трещит, как высохший порошок бугрится по краям,
шевелясь, словно живой. А потом по поверхности пробегала такая вот
змейка, и харвах оглушительно взрывался, разбрасывая искры. Всё это
промелькнуло в памяти, пока огонёк торопился к лепёшке харваха,
показавшейся вдруг невообразимо огромной. Но за мгновение до
неизбежного взрыва мама поддела горячий харвах лопаткой и отшагнула
в сторону, развернувшись и прикрыв его своим телом. Остатки харваха
на аваре вспыхнули, но их было слишком мало, хлопок получился
слабым.