Даже фильмы, показываемые дважды в неделю как бы для отдыха от трех уставов, несли те
же самые мысли, что и политические занятия. На учебу уходило даже положенное по уставу
личное время. Старшины советовали постоянно напевать про себя азбуку Морзе и все
написанное, что увидят глаза, пусть даже письма из дома, читать морзянкой. Почти что так
оно и выходило, потому что после многочасовых занятий морзянка звучала в голове уже сама
по себе. Времени на воспоминания не оставалось. В первые месяцы службы многие
курсанты получили от своих девушек письма, в которых те писали, что ждать три года вместо
двух они отказываются, и ребята воспринимали это как бы не острой неприятностью
сегодняшнего дня, а неприятностью прошедшей, забываемой жизни.
Каждый вечер две сотни человек в большом кубрике одновременно бросались в
кровати, несколько мгновений устраивались и, настигнутые командой "отбой", замирали. В
кубрике, только что шумевшем ульем, шум таял, словно в выключенном, остывающем
радиоприемнике. Через распахнутые окна вкатывался шелест широколистных деревьев, о
существовании которых еще несколько секунд назад не помнили. Шелест доносился из
какого-то параллельного не настоящего мира. В настоящем мире слышался стук каблуков
старшины, медленно идущего по проходу.
– Три скрипа – поднимаю роту, – говорил он.
В кубрике под каждым из двухсот была скрипучая кровать. Насчитав три скрипа,
старшина командовал: "Подъем!" Нужно было вскочить, надеть ботинки и встать в шеренгу
перед кроватями. Видимо, людей можно научить всему, и после нескольких таких
тренировочных подъемов и отбоев кубрик засыпал без скрипов. Так глубоко и бесчувственно
Бояркин не спал никогда, но, для того чтобы бесшумно повернуться ночью на другой бок, он
как бы просыпался и поэтому утром помнил, что за всю ночь пошевелился один, два, самое
большее три раза. Восемь часов сна подзаряжали так, что, казалось, энергии хватит на сто
лет. Но ее хватало ровно на один день. Засыпая, Николай каждый вечер продолжал видеть
серые стены, которые словно завязли в глазах, и весь прошедший день казался ему от этого
серым, так же как в детстве бывали брусничные дни, если он ходил с матерью в лес, и
вечером перед глазами плыли красные ягодки.
Долго Бояркину казалось, что серые дни можно лишь нумеровать и с удовольствием