Тонкое лезвие весенней сырости обострило пряные запахи побережья – мокрой коры сосен, тины и соленого ветра. Ева, глубоко задумавшись, шагала по узкой ленте песка, перемешанного с хвойными иглами. С одной стороны топорщился угрюмый лес. С другой натужно дышало море. Девушка вздрогнула, когда заметила ворону, неподвижно лежавшую в паре метров от ее ботинок. Приблизившись, Ева скорее почувствовала, чем увидела, что птица жива.
Со стороны деревьев – хмурая и степенная, с маленькой черной трубкой, зажатой меж золотых зубов, и ярким платком, свернувшимся на голове, – на берег вышла старая цыганка. Подошла к Еве и, наклонившись, подняла с мокрого песка ворону. На песке осталось яркое пятно крови. Птица не издала ни звука, пока цыганка складывала ее как перочинный нож и засовывала в карман пиджака с отливом, явно с чужого плеча. Посмотрев на Еву, цыганка, не вынимая трубки изо рта, сурово бросила:
– Погадаю, красавица, – и, предупреждая готовые сорваться с языка девушки возражения, снисходительно кивнула: – Без денег погадаю. Просто так.
– Не надо. – Ева протестующе взмахнула рукой, но гадалка ловко выхватила из воздуха тонкое запястье черными пальцами, неожиданно теплыми и мягкими. Клубок дыма пыхнул в ладошку Евы. Взгляд цыганки нырнул вслед за ним… то, что она увидела в паутине линий, заставило ее вскинуть глаза к лицу девушки.
Грубо отбросив руку Евы, цыганка направилась к линии прибоя. Пальцы, которыми она прикасалась к девушке, цыганка опустила в кипящую пеной воду.
Из-за деревьев с громкими криками выбежала ватага чумазых детей и бросилась к старухе. Она гортанно крикнула им что-то, и они остановились как вкопанные, не спуская изумленных глаз с Евы. Пока та проходила мимо выстроившихся и притихших детей, поедавших ее глазами, цыганка, закончив омовение, достала из кармана ворону, поблескивающую черными бусинками глаз и отдала ее одному из мальчиков.
Выглядела Ева необычно, напоминала ворону – лакированно-черную, прямую и гладкую, даже кости ее, казалось, были трубчато-полые, как у птиц. Вовсе не желая отличаться от окружающих, Ева, тем не менее, выделялась в толпе – и цветом, и фактурой, и непроницаемым выражением лица, не выпускающим наружу чувства, все равно не понятные, как она самонадеянно полагала, никому.
