Луна, расталкивая тучи, скачет по
небу, словно пьяный фельдъегерь по Адмиралтейскому проезду: круглая
рябая рожа в синюшных запойных пятнах. Зеленоватый, мертвенно
бледный свет летит на землю, как грязь из–под копыт, пятная широкие
лапы елей, серебря листья осины. Растекается по густому подлеску
липкой паутиной.
Вöр–ва стеной стоит, не пускает:
многорукий, угрюмый, молчаливый. Норовит подставить ножку, насовать
кулаков в бока, отхлестать по щекам.
Кафтан на Ваське изодран, офицерский
бант развязался и болтается на шее удавкой. Казённое сукно
напиталось влагой и сковывает движения. Ботфорты сползли, внутри
хлюпает. Треуголку давно сшибло ветками, и волос шевелится на
затылке: «Где они?! Близко?!» Блуждающий взгляд путается в
изломанных тенях. Сердце колотится у горла. В грудях горит – как
насыпали за пазуху тлеющих угольев. Ломит Васька вслепую,
запрокинув голову, словно уязвлённый лось. Хруст и хряск разносится
окрест, стон и трепет…
«Спаси, Господи, пронеси!»
Досмотрит ли Вседержитель? Нешто ему
в досуг?
***
В крепости Петра и Павла, что на
Заячьем острову, младший унтер лейб–гвардии Семёновского полка
Василий Рычков очутился по трём причинам: зелено вино, злая
насмешливость и гвардейский апломб – либо в стремя ногой, либо в
пень головой. Безусым юнцом с косой саженью в плечах и пудовыми
кулачищами, Васька Рычков сначала был зачислен в Потешные, а после
переформирования приписан в полк «покуда живота хватит». Сметливого
до дерзости, склонного к охальным проказам и злоязыкого до глупости
рекрута офицеры не жаловали. Изводили наказаниями и муштрой:
«подыми фузею ко рту; содми с полки; возьми пороховой зарядец;
опусти фузею к низу; насыпь порох на полку; закрой полку; стряхни;
содми; положи пульку в ствол; вынь забойник; добей пульку до
пороха; приложися; стреляй»… Беда да морока.
А потом случились Азов, Нарва, под
которой Васька, качаясь в плотном строю из живых и мёртвых, скалил
окровавленные дёсны в белобрысые хари над жёлто–синими мундирами,
орал непотребно, прикладывался и стрелял, прикладывался и стрелял.
Он швырял бомбы, рубил и колол, стоя по колено в крови, и был среди
тех, кто уходил с поля через Нарову под развёрнутыми знамёнами, с
оружием, барабанным боем… и без Бога в душе.
Много чего случилось и после. Десант
у Нотебурга и тринадцатичасовой штурм; битва при Лесной; Полтава.
Давно подрастерял Рычков юношеский жирок, подсох, сделался жилистым
и мосластым, но то, что дерзость, злость и дурная сметливость
хороши только на поле брани – в разумение не взял, а посему, выше
унтера не поднялся. Через что грызла Рычкова глухая обида, словно
червь яблоко, выстужала сердце сырыми Петербургскими ветрами, да
топила душу в болотной тоске.
