В конце лета одна тысяча семьсот
девятнадцатого в кабаке за Госпитальной улицей и казармами седьмой
линии бражничал Рычков с компанией случайных знакомцев. Пил вино, а
наливался, по обыкновению, хмельной жёлчью. Клубился под низким
потолком табачный смрад, разбавляемый неверным светом чадных
плошек, роилось комарьё, да тянуло в оконца малярийной сыростью.
Запахи снеди мешались с вонью прелой одежды и разгорячённых тел.
Сальные столы закисли пролитым пивом и квасом. Лавки,
отполированные сотнями седалищ, постанывали, но за гомоном и
гвалтом этого было не угадать. Кабатчик метался меж столов, как
чёрт на адовой кухне. По тёмным углам таились скрюченные фигуры,
изредка блестя глазами: трезво и цепко.
Бойкое местечко…
Мужичонка с биркой об уплате проезжей
подати на бороду маялся над миской кислых щей напротив Рычкова. Он
старался держаться степенно и настороже, но по всему обличию его
распирало от столичных впечатлений: обилия воды вокруг, прямых и
длинных – в линию, – улиц; диковинных изб; дворцов посреди грязи и
вязнущих в ней гатей; «босых» лиц и кургузого немецкого платья чуть
не у каждого встречного. Ещё не зная зачем, Васька поднёс мужику
чарку.
В Семенцы – слободу, где квартировал
Семёновский лейб-гвардии полк, – Мирон Зайцев попал с хлебным
обозом из какой–то дремучей Тьмутаракани. Был он не просто холоп, а
староста. Человек солидный и начальный, что, хмелея, припоминал всё
чаще и чаще, тыча в стол заскорузлым крестьянским пальцем. Рычков
поддакивал, да подливал. Во хмелю Мирон сделался громче, и,
рассказывая о том, что видел в Петровом граде за долгий день,
широко размахивал руками. Вот уж и сам тряхнул полушкою по столу.
Вкруг них сдвинулись плотнее, подставляя чарки под дармовое
угощенье и предвкушая потеху. Наконец, озорно сверкая глазами,
Васька провозгласил «виват» за здоровье императора. И не
прогадал…
Зайцев ударил кружкой в стол и
завопил, выкатывая мутные хмельные зенки:
– Не стану за такое пить! Знать не
знаю никакого «анператора», черти бы его, антихриста латинского
драли! Знаю токмо царя-батюшку, государя Петра Ляксеича...
В кабаке пала тишина, даже чад
норовил скользнуть под столы и лавки. Фигуры в тёмных углах
замерли, и только цепкие глаза разгорались ярче...
– Слово и Дело! – гаркнул Рычков,
ухватив солового Мирона за бороду, и уложил старосту широким
крестьянским лицом в миску кислых щей.