Читать Темнее ночь перед рассветом - Вячеслав Белоусов

Крепчайший панцирь – доблестное сердце,

И трижды тот вооружён, кто прав!

Но тот, чья совесть злом совращена,

Будь он закован в латы, всё же наг.

У. Шекспир. Генрих VI, часть 2

Выбравшись из-под холодного душа и растираясь до покраснения жёстким полотенцем, Ковшов в который раз не без волнения и тревоги вспоминал минуты тяжкого утреннего пробуждения. Сознание не покидал пронзительный взгляд умирающего, молящего о спасении итако[1], никогда не виданного и вдруг ворвавшегося в его сон… Измождённая согбенная фигурка со щемящей тоской в бездонных чёрных глазницах, яйцеобразная лысая голова, бесформенная хламида, волочившаяся за ней, скрывала сандалии и заметала следы.

Да и не шагал он вовсе! Ног не было, шаман парил в безграничной космической тьме. Не было дороги, над которой он передвигался, не пылилась тропинка. И её самой не различить. Колыхающееся рубище с головой, сияющей в струившемся невесть откуда луче яркого света, подстреленной птицей устало, из последних сил, упорно пыталось взлететь, скрыться, исчезнуть.

Вот ему удалось обернуться, замереть на мгновение, будто желая спросить или сказать что-то, но, так и не осмелившись, тяжко вздохнув, он двинулся далее, пока не превратился в едва заметную точку и не пропал совсем, так и не открыв рта…

Почему Даниле привиделся этот японский шаман? Одежда в лохмотьях? Характерный абрис лица? Скулы? Узкие щёлки вместо глаз?..

Жалящий холод и мерзкий ужас парализовали его. Душу захолонуло, сердце замерло. Он попытался закричать, отмахнуться руками, но не смог ни двинуться с места, ни шелохнуться, схваченный неведомой силой, словно клещами…

– Непременно выбери время съездить в поликлинику, – не дослушав его эмоциональный рассказ, встревожилась жена, пододвигая Ковшову стакан кефира вместо обычного утреннего кофе и меняя в бутерброде масло на ветчину. – Кстати, я оббила язык: когда наконец ты исполнишь обещание бросить курить? Дымишь хлеще вулкана!

Данила вздрогнул, вскинул на неё глаза, но сказать не успел. Очаровашка, как продолжал он её называть, заалела, раскраснелась, и, залюбовавшись ею, он поперхнулся.