Сабля кривая. Улыбка кривая. Морда тоже кривая. Басмач Абдрахман
во всей красе. И говорит по-русски криво, безобразно коверкая
слова:
- Что, Красный шайтан, лишишься башка! Абдрахман сильнее!
Абдрахман тебе башка рубить! Ты не можешь Абдрахману башка рубить,
потому что сабля нет!
И хохочет – как ворона каркает. Но, в чем-то он прав. В его
готовности «башка рубить» я никогда не сомневался. Он ведь один из
последних курбаши - предводителей крупных басмаческих банд,
терзающих юг Туркестана. Из-за звериной хитрости и жестокости
продержался дольше других. Долго же мы за ним гонялись. Почти
дожали, и вот…
В азарте преследования угораздило меня с пятью бойцами вырваться
вперед. В результате угодили под камнепад. А потом и под пулеметную
очередь. Так и остался я один. Вот теперь стою на каменистой
площадке у самого обрыва. Вокруг меня пятеро ближайших нукеров
Абдрахмана возвышаются в седлах пританцовывающих и взволнованно
бьющих копытом лошадей, которые еще не отошли от бешенной скачки.
Но скачка не закончилась. И нукеры всем своим видом показывают
нетерпение. Оно и неудивительно – какое тут терпение, когда по
твоим пятам идет закаленный в боях, не знающий пощады отряд войск
ОГПУ.
Понятно, что разумнее побыстрее покончить с русским и
улепетывать, что есть мочи. Но Абдрахману никто не противоречит.
Те, кто противоречили, давно мертвы. Потому что предводитель банды
самонадеян, свиреп, беспощаден и не терпит никаких возражений. Бай
он и есть бай.
- Да, ты силен, - кивнул я, и его улыбка стала еще шире. – Но
скажи, если ты так силен, где твои люди, Абдрахман? Где те сотни
нукеров, которые служили тебе? Где декхане, которые покорно
валились тебе в ноги при одном твоем появлении?
Абдрахман издал нечленораздельный звук.
- Нукеры легли и кормят грифов, Абдрахман. А без них ты не
силен. Без них ты слаб. И декхане больше не будут кланяться тебе. А
оставшиеся воины скоро тебя убьют – ты им давно надоел! И, кстати,
твоя отрезанная голова – это им прощение от советской власти всех
грехов.
А, терять все равно нечего. Полный надежд и свершений 1933-й
год, похоже, стал для меня последним. Оставалось напоследок хоть
позлить этого горного барана. И, может быть, посеять зерна раздора
– глядишь, что и получится. Вон как басмачи напряженно и
многообещающе переглянулись.
