На лесной опушке стоит кривая избушка, мхом поросшая. Бревна черные, от влаги да старости разбухшие, крыша корявая, корой из деревьев покрытая. И живет в ней старая лесная знахарка да травница, бабка Снега. Сколько лет живет – никто не знает. В давние времена к старушке частенько народ захаживал, дары приносил, угощения со своего хозяйства. Детвора забегала, ягодные поляны просила показать. Да и охотник уставший не прочь был забрести и покой да сытный обед обрести.
Да с той поры миновало много зим. Заросли тропинки от ближайших деревень. О травнице забыли: и как звать, и о том, что она вовсе есть. Детвора нынче в лес по грибы, да по ягоды не ходит. Охотники вывелись, в бизнесмены подались. Одичал лес, зарос, тропы свои древние под толщей мха попрятал.
Ноябрьский лес скрипит верхушками старых сосен под завывания холодного ветра. Природа приготовилась к зиме: осела, опала, посерела, почернела. Дождь моросит днями и ночами, превращая, еще недавно бывшую золотой, листву, в черное месиво. Избушка, и без того казавшаяся древней, к осени осунулась еще больше. Незаметным грибом торчала бы под ворохом листвы, если б не тоненький дымок из трубы. Да кто его увидит, когда люди в глухой лес давно не ходят.
К полудню дождить перестало. А вскоре из-за туч выглянуло куцее, осеннее солнце. Заспанными лучами нехотя пролилось на землю, заставило прелые мокрые листья заискриться каплями влаги.
Избушка вздрогнула, дверь распахнулась и из нее вышла старая Снега. Натянула на лоб пуховой платок, покрепче завязала поясок на дряхлом, много раз латаном тулупе, поежилась и громко охнула. Лес сонно вздохнул в ответ, радуясь редкому солнцу.
Пошарив за дверью, травница достала побелевшую деревяшку, служившую посохом. Медленно переставляя ноги в валенках, Снега поплелась к высокому пню, что торчит недалеко от избушки и служит ей стулом. Двигалась старуха неспешно. Да и куда ей спешить, отбегала свое давно. Спина согнулась клюкой, ноги стали короткими и кривыми, руки дряблыми, сухими, с вывернутыми старостью, скрюченными пальцами.
Добрела до пня и села. Поправила тулуп, чтоб не застудить поясницу, отодвинула нависший на нос платок. Снова охнула и посмотрела на заспанное солнце.
– Вылезло, окаянное, выкатилось, чтоб тебя. Неужто на меня захотело посмотреть? Думало, я уже дух испустила? Ан нет, живу, – скрипучим голосом, беззубым ртом, сказала она, глядя на светило.
