Ты – воровка, я – первый красавец,
Между нами – беззвёздная ночь.
Для тебя я подлец и мерзавец.
Для меня ты соляркина дочь.
Быть с тобой – наказанье и мука,
И зачем я терплю этот стыд?
Ходит дьявол за мною по кругу,
Окликает и снова молчит.
Быть с тобой, потерять опасаясь,
Не соперничать и уступать?
Ну, уж нет! Не смогу я, не справлюсь –
Не хочу я себя потерять.
Ты запала мне в душу занозой,
И сдаюсь я, глупец, и терплю,
Ты прости, моя майская роза,
Что уйти не могу и… люблю…
Слёзы душили. Гнетущая тишина и непередаваемая, невыносимая боль в груди заставляла сходить с ума и молить Господа о пощаде. В чём она, маленькая, похожая на вихрастого пацана женщина виновата? В том, что не такая, как все? Да, бабы в их селе надевали по выходным платья и сарафаны, и туфельки на каблучке, и цветастые платочки, и лишь она одна, Манька Рукавица, носила перешитые дедовы брюки и плотные мужские рубахи.
Да потому что неудобно в юбке ни мотоцикл оседлать, ни на дерево залезть, ни картошку из соседского погреба вынести. А как в платье утюги чинить? Да никак! Ни гвоздь в стену забить, ни забор поправить, а свинью зарезать тем более не выйдет. Особенно, когда свинья соседская, и действовать нужно стремительно.
– Я хочу нормальную бабу, – сказал ей по утру муж Петя, – А ты, Маня, как мужик. Я с тобой не живу, а во всём соревнуюсь. Надоело. Хочу, чтоб моя жена дома сидела: борщи варила и пироги пекла, а не шлялась ночами по колхозам в поисках металлолома. Где это видано, чтобы баба себе мотоцикл из ржавых запчастей собирала? Кулибин ты, а не женщина, – он быстренько закинул свои нехитрые пожитки в походный рюкзак и ушёл, оставив Маньке и деревянный дом с перекосившейся крышей, и загаженное куриным навозом подворье, и заросший сорной травой сад.
Манька была редкостной засранкой, а Петя и вовсе к работе не стремился, и единственное, что более-менее хорошо у них шло – это самогоноварение.
Манька тонко и жалобно заголосила, срываясь на пронзительный, полный боли и ненависти визг. При всём своём хулиганском характере, женщиной она была ранимой, и к любимому мужу успела прикипеть всем сердцем.
– Хряк! Хряк толстокожий, будь ты неладен! – вопила она, вырывая из своей чумной головы и без того негустые русые волосы, – Чтоб тебя, чтоб! И зачем я тебе, Петька, поверила, ведь знала же, что ходок из ходоков?!
