Сабля кривая. Улыбка кривая. Морда тоже кривая. Басмач Абдрахман во всей красе. И говорит по-русски криво, безобразно коверкая слова:
– Что, Красный шайтан, лишишься башка! Абдрахман сильнее! Абдрахман тебе башка рубить! Ты не можешь Абдрахману башка рубить, потому что сабля нет!
И хохочет – как ворона каркает. Но, в чем-то он прав. В его готовности «башка рубить» я никогда не сомневался. Он ведь один из последних курбаши – предводителей крупных басмаческих банд, терзающих юг Туркестана. Из-за звериной хитрости и жестокости продержался дольше других. Долго же мы за ним гонялись. Почти дожали, и вот…
В азарте преследования угораздило меня с пятью бойцами вырваться вперед. В результате угодили под камнепад. А потом и под пулеметную очередь. Так и остался я один. Вот теперь стою на каменистой площадке у самого обрыва. Вокруг меня пятеро ближайших нукеров Абдрахмана возвышаются в седлах пританцовывающих и взволнованно бьющих копытом лошадей, которые еще не отошли от бешенной скачки. Но скачка не закончилась. И нукеры всем своим видом показывают нетерпение. Оно и неудивительно – какое тут терпение, когда по твоим пятам идет закаленный в боях, не знающий пощады отряд войск ОГПУ.
Понятно, что разумнее побыстрее покончить с русским и улепетывать, что есть мочи. Но Абдрахману никто не противоречит. Те, кто противоречили, давно мертвы. Потому что предводитель банды самонадеян, свиреп, беспощаден и не терпит никаких возражений. Бай он и есть бай.
– Да, ты силен, – кивнул я, и его улыбка стала еще шире. – Но скажи, если ты так силен, где твои люди, Абдрахман? Где те сотни нукеров, которые служили тебе? Где декхане, которые покорно валились тебе в ноги при одном твоем появлении?
Абдрахман издал нечленораздельный звук.
– Нукеры легли и кормят грифов, Абдрахман. А без них ты не силен. Без них ты слаб. И декхане больше не будут кланяться тебе. А оставшиеся воины скоро тебя убьют – ты им давно надоел! И, кстати, твоя отрезанная голова – это им прощение от советской власти всех грехов.
А, терять все равно нечего. Полный надежд и свершений 1933-й год, похоже, стал для меня последним. Оставалось напоследок хоть позлить этого горного барана. И, может быть, посеять зерна раздора – глядишь, что и получится. Вон как басмачи напряженно и многообещающе переглянулись.
