Преамбула: «тот, кто уходит прочь, имеет право на вечную тайну».
(УК РФ из «Закона о личности»)
Жене – Наталье Крыловой
В кабинет юриста первого класса по розыску пропавших без вести фигурантов, (так было сказано в сопроводиловке) робко постучали.
Мирон Прибавкин нервно дёрнул ящик стола – заклинило. Мирон Прибавкин выругался по восходящему:
– Мать моя женщина! – Дёрнул ещё раз и ещё более нервно, можно сказать, на последнем издыхании совести.
Ящик распахнулся, когда он меньше всего ожидал. Плутовски бросил в него надкушенный бутерброд, который перевернулся и нагло ляпнулся на протокол некого Васисуалия Лоханкина, проходимца средней руки.
Мирон Прибавкин ловко смахнул губы и, срываясь на фальцет, крикнул:
– Следующий!
Дверь тотчас приоткрылась, и в неё втиснулось заплаканное женское лицо:
– Можно?..
– Можно! – великодушно кивнул Мирон Прибавкин, указывая на стул.
Женщина оказалась очень высокой, ну, просто высоченной, божественного сложения, с ногами лучше даже, чем у Дженнифер Лопес, с гордо поднятой головкой чудесной формы – естественная сероглазая блондинка, с нервно растрёпанными волосами. И Мирону Прибавкину показалось, что за окном взошло ещё одно огнедышащее солнце, а унылые стены его служебной конуры, как нарочно, выкрашенные то ли серой, то ли грязно-синей краской, не поймёшь, распахнулись на все четыре стороны и озарились божественно-золотистым светом.
Женщина села, закинула ногу на ногу, уронив на них сумку так величественно, что привскочивший как бы ненароком Мирон Прибавкин увидел идеальную коленку, которые бывают только у спортсменок, очень женственно положила на стол сопроводиловку и пожаловалась между всхлипываниями отчаянно манерным голосом, вызывающим всякие противоречивые чувства непонятного назначения:
– У меня муж… пропал…
При этом она гордо тряхнула прекрасной головкой, которую уже успел оценить Мирон Прибавкин, и, ожесточённо задрав в потолок ужасно спортивный подбородок, принялась рыдать взахлёб, погружаясь с каждым истерическим всхлипыванием всё глубже и глубже в чрезвычайно нервное контральто, как собака под забором.
Глядя на неё, Мирон Прибавкин забылся, кто он такой и почему здесь пребывает, и ему тоже захотелось заскулить в унисон, у него, как у трехмесячного французского бульдога, душа вывернулась наизнанку, а вернуться назад забыла. Он три раза прочистил горло, убрав из него пионерский сексуальный подтекст, который так и просился наружу, и даже исполнил первую ноту завывания «на луну», но вдруг очнулся, выпучив узкие нанайские глазки, как тарашка, и сочувствующим, однако официальным голосом подьячего произнёс по восходящему обертону:
