– Вы не представляете себе, о каком мастере идёт речь! Пани Берта, Вам следует непременно взглянуть на его работы. Я был в таком замешательстве, что слова не мог сказать, лишь только увидел его картины – так говорил знакомой даме поэт и средней руки маршан Леопольд Зборовский, дрожащими руками наливая себе воды в стакан и от волнения переходя с французского на польский. – Жак Симоне, журналист и мой давний знакомец, прожужжав мне все уши об этом парне, взялся нашу встречу устроить. Итак, вчера мы зашли в неопрятный подвальчик (вот уж жуткая дыра!) и я попросил нам обоим по глотку вина, день-то для нас обоих был очень трудный. Сидим мы этак, приятель делает мне знаки, дескать, там, в дальнем углу и находится тот, ради которого мы здесь оказались. Действительно, что мы видим? Одинокая фигура молодого человека за столом, перед ним бутылка, стакан и листок бумаги (мне даже показалось, что это кусок старых обоев), на котором рука его проводит коротеньким карандашом линию за линией. Да, то короткую, то длинную; то помедлит немного, а то вдруг как припустит… Жак хотел было обратиться к нему, но тот, через короткое время сам поднялся с места и неспешно приблизился, продолжая держать в правой руке карандаш. Я попытаюсь, пани Берта, пересказать Вам, что было дальше, но не судите меня строго, могу что-то и упустить. Симоне придвинул ему стул и мы оказались лицом к лицу с этим странным субъектом. Рассмотреть его толком мне тогда не удалось, оказался он сидящим спиной к свету, запомнились только волнистые волосы, да ровный, классический профиль на фоне пыльного окна. Жак, похоже, знал давно об его бедах, и, наступив мне на ногу под столом, предложил вместе пообедать. Разговор завязывался с трудом. Я представился, но художник, которого журналист называл Моди, рассказывал о себе мало и неохотно. В самом деле, с такими как он я виделся часто и сейчас надеялся разве, что на чудо. Ну, и на удивительное чутьё моего приятеля. Пришлось заказать что-то из еды, и пока хозяин заведения расставлял на столе тарелки, этот самый Моди, обернувшись к своему столу, вернулся оттуда со своей недопитой бутылкой, стаканом и неоконченным рисунком. Поставив на середину стола эту посудину (какой гордый, однако – сам, поди, голодный, а угощает!), он вновь уселся на колченогий стул, а рисунок его, тем временем, вдруг упал со стола на пол. Нагнувшись, чтобы его поднять, я увидел, что изображены на нём среди прочего две фигуры за столиком под тёмными сводами тесной комнаты, и двое эти были не кто иные, как я и Жак Симоне! Подивился я столь быстрому и точному наброску и с того момента стал внимательнее присматриваться к этому Моди, хотя называть его так всё же не решался после нескольких минут знакомства.
