Не сразу, но через некоторое время очутились мы в жилище художника – очень скромная комната под самой крышей, много подобных я повидал. Эта, впрочем, была очень светлая, с довольно большим окном (несчастный, каково-то ему здесь зимой?), где кроме узкого ложа, стола и пары стульев из мебели не было почти ничего – в дальнем углу, правда, поместился ещё шифоньер с небольшим зеркальцем на дверце, за которой и скрывался, наверное, весь его скудный скарб. На подоконнике были разбросаны краски и перепачканные разноцветные тряпки, в банке с водой отмокало несколько кистей, на полу разорванный рисунок… Сначала я никак не мог понять, где собственно он работает, ибо никакого мольберта я не увидел, но вскоре понял, что свои картины Модильяни (таково настоящее имя художника, умоляю Вас, пани, запомните его хорошенько!), пишет, подвешивая подрамник с холстом на гвоздь, торчащий из стены. Это в том случае, если ему удаётся разжиться холстом… Обычно, по рассказам Симоне, он рисовал на обрывках бумаги, которые подбирал у продуктовых лавок, или же просто крал, отдирая куски обоев (я не ошибся!) в общественных местах. Картины его, штук шесть или семь, стояли прислонённые к стене, отвернувшись от посетителей. Стол украшали тарелка и зелёного стекла пустая бутылка, в горлышко которой была вставлена оплывшая свеча, тут же – карандашные наброски лежащего человека. В общем, ничего особенного; повторюсь – много я повидал подобного. А тем временем, Жак Симоне вёл себя как-то нетерпеливо, словно голодный человек в предвкушении трапезы – озирался по сторонам и кривил лицо. Модильяни же, напротив, был спокоен – притворив дверь и оставив нас у входа, он прошёл вперёд, и первую же картину, стоящую среди прочих на полу, поднял и повесил на стену, зацепив подрамником за гвоздь. Что же предстало перед моими глазами? Ожидал я увидеть городской пейзаж или натюрморт, жанровую сценку или традиционное ню… Но ничего такого не было на старом холсте, действительно старом, потому что было видно, особенно по потрёпанным его краям – рисовал Моди поверх какой-то другой своей работы. Как сейчас вижу – стоит он около своей картины, придерживает её, так непрочно висящую, и глядит не на нас, нет, а на неё, и так спокойно-спокойно, склонив голову набок… А с холста, пани Берта, с холста на меня смотрел какой-то господин, но смотрел жутковато, как будто думал о чём-то своём и со взглядом его мне было никак не встретиться, словно взгляд этот был где-то спрятан… Я содрогнулся, так сильно подействовал на меня этот портрет. Скажу честно, я даже испугался немного, хотя, казалось бы, чего бояться? А подумалось мне, что странный этот Моди сейчас покажет мне ещё картину, потом другую…, от чего перехватит дыхание, а мне и одной хватило… Подойдя ближе, долго я рассматривал эту первую, виденную мной, работу Модильяни, затем вытер платком лицо (меня бросило в жар) и, возвращаясь к дверям, поймал на себе торжествующий взгляд Симоне. От меня наверняка ждали каких-то слов, пани Берта, но представляете, дар речи я вновь обрёл лишь через пару минут. Мы неловко простились с художником, пообещав прийти к нему завтра утром.