За бревенчатыми стенами ветхого домика все громче и громче раздавались крики обезумевших от ярости соседей.
Моя бабушка была в ужасе. Впервые за долгие годы я видела, как из ее белесых глаз текут крупные горькие слезы, как дрожит морщинистый узкий подбородок. Старушка, чьи руки всегда тряслись непроизвольно, сейчас сжимала крючковатые пальцы в замок, чтобы унять дрожь.
– Что ты наделала, Аннушка? – шептала она, и слезы капали с кончика носа. – Разве ж этому я тебя учила?
Я растерянно захлопала глазами. Стряхнула налипшее на пальцы тесто, вытерла ладони о фартук и сняла его.
Вот только вернулась из деревни и сразу принялась заводить тесто на пироги, и никто меня вслед не проклинал. С Лукерьей так и вовсе с улыбками помахали друг другу, когда я проходила мимо ее дома.
Так что успело приключиться за такой короткий срок?
Когда я решилась задать вопрос бабушке, разозленные невесть чем соседки уже долбились в хлипкую дверь. И, судя по звуку, вилами.
– Открывай, старая! – кричала Лукерья. – Открывай, иначе мы сами зайдем!
– Зачем? – вопрошала старушка, ища ответ в моих глазах. – За что ж ты так со мной?
А я не знала, что ей сказать. Я понятия не имела, что происходит.
– Навались, бабы! – заголосила Лукерья, и тут же в тонкую преграду ударилось что-то тяжелое.
– Аннушка! – крикнула бабуля и кинулась ко мне.
Я судорожно прижала к себе тощее старческое тело.
– Я ничего не сделала, ба, – всхлипнула я. – Что случилось-то?
– Ничего? – Старушка подняла на меня глаза, полные слез. – А как же Кузьма? Он всей деревне растрепал, что вы…
Договорить ей не дали. Под весом разъяренных женщин дверь не выдержала и слетела с петель.
Лукерья, моя родная тетка и жена Кузьмы, была крупнее всех своих подруг, и именно она первая бросилась ко мне. Удерживая в одной руке вилы, другой она одним взмахом оттолкнула свою мать к столу, повалила меня на пол, схватила за шиворот и поволокла за собой на улицу.
Теперь горячий страх обуял меня по-настоящему. Я завизжала, уперлась ногами в валяющуюся на полу дверь, зацепилась бедром за острый ржавый гвоздь и от боли вскрикнула еще громче.
Женщины плевались, тыкали в меня черенками, орали, и из того, что я могла расслышать за собственным голосом, поняла: мне конец.
Лукерья вытащила меня на крыльцо, сбросила в траву так легко, как если бы я была тряпичной куклой ее младшей дочери.
