Тебе когда-нибудь казалось, что ты проживаешь не свою жизнь? Приходилось ли быть в таком состоянии, когда все чувствуешь и осознаешь, но только что-то периодически подсказывает, что это должно быть не с тобой? Тебя как будто перенесли во времени, заменив одну картинку другой, и ты не понимаешь, почему и зачем ты здесь. Твое тело вырвано из необъятной вселенной собственных мыслей, переживаний, долгого монолога с собой. Оно словно выброшено на берег игры в чью-то жизнь, наполненную вроде бы знакомыми, но такими чужими людьми, с которыми нет-нет да приходится общаться и даже выстраивать отношения. И, находясь в этом потустороннем мире, ты украдкой все чаще бессознательно проваливаешься в свое единственное пространство отрешенности и полного уединения, пока тебя резким вопросом или случайным толчком в плечо не выкинут вновь обратно. А ты уже не понимаешь, в каком именно отрезке времени заблудилось твое собственное «я».
Наверное, многие не замечали этого моего состояния, но так я просуществовала не одно десятилетие, удивляясь, как годы, за которыми мне пришлось наблюдать словно со стороны, просачиваются сыпучим песком сквозь пальцы, оставляя на ладонях лишь слой невесомой пыли. Да и сейчас, пока пишу эти строки, меня вновь окутывает пелена обмана и неприятия всего происходящего. Неужели я спустя тысячи дней молчания наконец-то решилась написать ответ на твои многочисленные письма? Еще недавно я не могла даже представить, что вновь потянусь к чистой тетради, к этому коварному белому фону, на котором так отчетливо видны все ненавистные прожилки выпуклых и набухших вен на обтянутых сухой кожей дряблых руках. Одна упрямо держит дешевую шариковую ручку, позабытую десятилетия назад в скрипучем платяном шкафу; другая поддерживает первую, чтобы та предательски не тряслась. Они, как сухие ветви, обгорели и увяли первыми, пытаясь сохранить сердце самого́ ствола. И если возраст у дерева определяется по количеству узорчатых годичных колец, то мой возраст и состояние души, несомненно, выдают руки. Даже не глаза, как думают многие. Ведь, если пройти по обломкам воспоминаний тех дней, которые им пришлось увидеть, мой взгляд должен был стать более тусклым и блеклым, а голубой оттенок – сдаться всепоглощающей старости и превратиться в молочную тину. Но нет, в глазах еще остались два мазка синевы, обтянутых серой безресничной каймой. Они еще неплохо видят и с солнечными бликами воскрешают лицо нашей юности. В той юности я всех старух видела с пепельными волосами, но мои волосы так и не окрасились в холодный лунный оттенок. На мои плечи по-прежнему спадают желтые пшеничные пряди, похожие цветом на обожженные солнцем сухие листья, не успевшие побагроветь и достойно встретить осеннюю гибель. Так что вся тяжесть моих воспоминаний легла именно на руки! И теперь даже самый послушный предмет: полотенце, шаль или даже эта несносная шариковая ручка – все норовит выскочить и упасть к плотно закутанным в шерстяные носки холодным ногам. Бывает, уронишь что-нибудь, поднимешь, опять уронишь – и так по нескольку раз; а потом и вовсе бросишь валяться на полу. Веришь или нет, но с начала моего письма к тебе я уже раз двадцать нагибалась за ручкой и теперь, когда пишу одной рукой, то другой держу ручку так крепко, что круглые края, как лезвие, впиваются в подножие моего запястья. Главное, не останавливаться и не провалиться вновь на дно прошлого, в гроб собственных переживаний и обид.
