февраль
Сначала – треск. Не звук, а диагноз. Как будто кто-то вскрывает грудную клетку и сдирает швы – медленно, без наркоза. Потом пламя. Оно не вспыхивает, как в кино. Оно накапливается. Дышит. Угрожает. Пожар не начинается – он подкрадывается, как мысль, которую слишком долго отгоняешь.
Я знаю, как выглядит горение на словах: в «Фаренгейте», в «Джейн Эйр», в учебнике по термодинамике. Но книги не предупреждают о том, что при температуре выше 200 градусов целлюлоза не просто горит – она рассыпается в хлопья и становится топливом для всего вокруг. Бумага не орёт, когда умирает. Но если прислушаться, можно уловить, как лопаются связи: между главами, между поколениями, между прошлым и настоящим.
Запах гари въедается в кожу. Пальцы дрожат. Внутри – пыль и гарь, как будто я сама становлюсь продолжением этого пожара. Как будто меня тоже частично сжигает. Слышу, как трещат балки – и думаю не о страхе, а о симметрии.
Теперь передо мной – развалины. Обугленные доски, мокрый пепел, хлюпающий под ногами. Книжный магазин Холлоуэй больше не существует. А я всё ещё зову его «наш магазин», будто простая грамматика может оспорить физику разрушения.
Вспоминаю, как Брэдбери писал: «Книги вспыхивали, как птицы». У нас они не вспыхивают. Они захлёбываются. Горят долго, бесславно. Как воспоминания, от которых нельзя отказаться. Всё, что мы когда-то хранили – альманахи, исписанные полями страницы, любимые маркированные закладки – теперь становится пеплом с памятью.
В груди пусто. Не боль – аналитическая пустота. Я фиксирую: «объект утрачен», «вложенные усилия аннулированы», «система лишена смысла». И не знаю, что делать с этими данными.
Но именно отсюда всё начинается.
История – моя история – рождается из пепла.
И если вы читаете эти строки, значит, она всё-таки написана.
Лето в нашем городке тянется медленно, как мёд с деревянной ложки, растекаясь под лучами вечернего солнца и пропитывая каждый день ленивым, тягучим теплом. Здесь всё кажется застывшим во времени: скрип старых половиц, запах свежескошенной травы, тепло солнца, замирающего над покосившимися заборами.
Меня зовут Лилиан Холлоуэй. Мне восемнадцать, и я живу с бабушкой в маленьком доме на окраине Эшфилда. Наш дом старый, но уютный – стены дышат воспоминаниями, а полки уставлены книгами, которые, кажется, помнят голоса всех, кто их когда-либо читал.
