Они, как сиамские близнецы, родились одновременно и крепко спаянные друг с другом. Они ── это Катя и нелюбовь. Катя волокла нелюбовь по жизни на себе, а та, присосавшись к Кате, к ее дыхательной, кровеносной и всем другим системам, питалась ее кровью, силами, энергией, обескровливая и обесточивая ее.
Итак, Катя. Да, именно Катя ── так нейтрально и бесцветно. От «Катьки» она избавилась давно. Просто не стала отзываться на это имя. Собственно, для нее это было и не имя вовсе, а какое-то прозвище, которое прилепила к ней мать. С самого детства, сколько Катя помнила себя, мать никак иначе ее не называла. Отец же, наоборот, величал Екатериной и подчеркивал, что для него она самая великая, то есть самая важная на свете.
От «Екатерины» Катя отказалась из-за несоответствия мизерности своей личности величественности имени.
Так она и стала просто Катей. Сначала для себя, а потом и все вокруг привыкли.
Но это было уже тогда, когда она начала хоть как-то самостоятельно распоряжаться своей жизнью, ну, хотя бы своим именем.
А пока…
***
Материнской любви Катя не знала. Та даже не пыталась изображать нежных чувств. Так было всегда, во всяком случае, ничего другого Катя не помнила. Сначала девочка думала, что в чем-то провинилась, изо всех сил старалась быть послушной, ловила материнский взгляд, надеясь прочесть в нем что-то, от чего станет легко, тепло, светло, радостно. Всех этих слов не было еще в ее детской голове, просто она точно знала, что, если мама посмотрит на нее не так, как всегда, станет очень хорошо. Но мать смотрела по-прежнему холодно, отстраненно, брезгливо. Эти слова пришли к ней еще позже и обозначили черту, за которой Катя уже ничего не ждала. Да, наверное, и не хотела уже никаких других отношений с матерью.
Иногда она думала: вот если с матерью что-то случится, и та приползет к ней ── и не за помощью даже, а за теплом и заботой, ── сможет ли Катя дать их? Она усердно перерывала все свои чувства и не находила ничего, чем могла бы утешить и согреть мать. Внутри была пустота, полная атрофия, и лишь где-то глубоко-глубоко в душе едва уловимо саднило, как боль, которая никогда не проходит, но к которой привыкаешь, срастаешься с ней и почти перестаешь замечать.
Отец… С ним было все иначе. Он души не чаял в своей Екатерине Великой. Готов был предвосхищать любые ее желания и капризы. И предвосхищал бы. Если бы не мать ── ее презрительный взгляд и едкие слова: «И что ты с ней носишься, как с хрустальной! Кем вырастить хочешь? Такой же, как сам ── не от мира сего? Потом сам же намаешься».
