Артемий Белов не знал, сколько прошло. Карманные часы, которые он когда-то нашёл на чердаке у двоюродной тётки, остановились на пятнадцатой минуте восьмого. Или утра, или вечера – неважно. Тут время было как и всё остальное – под мутной плёнкой: что есть, что было, что будет. Станционные доски под ним поскрипывали от малейшего движения. Склонившись, он достал из чемодана маленький конверт – без марки, без обратного. Лишь неровной рукой на углу: «До места». Он не открывал его. Держал, как держат талисман – без веры, но с уважением к тому, кто его сунул. Над будкой кассира вновь дёрнулась рваная тряпка – будто тень кого-то прошла в здании, но не решилась войти. Через какое-то время этот шорох повторился, и Артемий впервые с момента прибытия повернул голову. Платформа по-прежнему была пуста. Он снял перчатку, прикоснулся к краю скамейки. Под ногтем застрял мелкий камушек – боль привычная, невыдуманная. Жив. Повернул голову к рельсам. Они блестели едва заметно – словно бы кто-то только что прошёл по ним, не ногами, а взглядом. Не было ни дрожи, ни звука, но металл словно ждал. Снег перестал. Ветер взялся другой. Прямой. Слева направо – как будто что-то надвигалось, но ещё не касалось земли. Будто поезд был где-то уже очень рядом, только не хотел быть замеченным раньше срока. Артемий остался на месте. Спина чуть сутулится. Под пальто – та же рубашка, что и утром. Он не чувствует ни жажды, ни голода. Только ожидание, размазанное между замкнутым пространством станции и тишиной, что набирала плотность. Он ничего не говорит. И нет никого, кто бы сказал вместо него. Он знает: пока поезд не придёт, ни один шаг не имеет направления. А когда придёт – будет уже всё равно, куда ведут рельсы. Потому что назад станция не выпускает. Артемий не сразу его заметил. Просто в какой-то момент понял: звук есть. Тихий, осторожный, как будто кто-то перебирает пальцами проволоку, не решаясь прижать смычок. Он встал с лавки. Обернулся. У будки кассира, в том углу, где когда‑то стояла урна, теперь кто‑то сидел. Фигура в чёрном – не форма, не пальто. Плащ, длинный, старый. Шляпа с вмятиной. Скрипка – обыкновенная, скол на грифе, струны натянуты, но не ровно. Из-под полей не видно лица. Тот не играл – просто держал инструмент. Смычок скользил, почти беззвучно, будто по воображаемой мелодии. И только когда ветер сменил направление, Артемий услышал. Нечто вроде детской колыбельной, только рваной, как будто на ноты легла сажа.
