Профессор стоял у окна лаборатории. Высокий, подтянутый, с короткой седой щетиной и чёрными густыми волосами, он выглядел моложе своих лет. В его движениях было что-то от спортсмена – не показного, а настоящего: скрытая сила, уверенность, привычка держать себя в форме.
Сегодня был его последний день в лаборатории. Всё утро Маша держалась сдержанно и деловито: аккуратно раскладывала реактивы, следила за чистотой, отвечала коротко и по делу. Если кто-то просил совета – давала точный, сухой ответ, почти не глядя в глаза.
– Всё стерильно, профессор, – докладывала она, не позволяя себе ни тени эмоций.
Профессор давно привык к её тактичности и почти невидимой самоотверженности. Он не раз ловил себя на мысли, что за этой стальной сдержанностью прячется что-то недосказанное, но никогда не решался спросить.
Он уже почти попрощался с лабораторией, сложил бумаги, привычно отряхнул халат. Маша, казалось, собралась уходить – стояла у двери, ровная, всё та же аккуратная Маша.
Но тут, вдруг, будто прорвало плотину.
Она быстро вернулась, шаги стали сбивчивыми, почти испуганными.
– Профессор… – её голос дрогнул, едва слышно.
Она бросилась к нему, крепко обняла, уткнулась носом в его плечо.
– Не уходите, не уходите от нас, – её голос дрожал, почти срывался на шёпот. – А если уйдёте… заберите меня с собой. Я мало ем, могу спать прямо у вашей кровати на спортивном коврике – как кошка, – попыталась она улыбнуться сквозь слёзы. – А вы иногда поиграйте со мной, погладьте и пощекочете… Правда-правда, я лучше кошки, профессор!
Профессор не выдержал, рассмеялся – легко, по-настоящему:
– Ну, может, ты и правда лучше кошки. Но сколько же тебе нужно корма? Ужас!
– Ой, что вы, профессор! – засмеялась Маша, сразу оживившись. – Я ем совсем мало, и готовить умею очень вкусно. Вас могу кормить! И тратиться на меня не надо – я и работать буду, и хозяйство вести, пока вы занимаетесь в лаборатории.
Она говорила всё быстрее, сбивчиво, словно боялась не успеть сказать главное.
– Я не могу… я не хочу, чтобы вы исчезли из моей жизни, – прошептала она.
В этот момент её голос стал тонким, натянутым, как струна. В нём звучала та самая юношеская тоска – как у молодого журавля, впервые улетающего в осеннее небо и прощающегося с родной землёй.
Но сквозь эту тоску всё равно проступала особая нежность и добрая искренность, которая остаётся в сердце навсегда – как последняя тёплая нота прощания с кем-то по-настоящему близким.
