– Хватит нюни распускать! Неси ещё
выпивку! Шевелись! А то обижусь! Уложу спать с Томом. Пусть
насладится прелестями жизни напоследок, – бородач заливисто
рассмеялся собственной скабрезной шутке и прибавил, икая. – Он ведь
всегда тебе нравился? А теперь особенно! Так его и обхаживаешь,
остальные обязанности позабыв. Только кусаться ему не позволяй. Нам
ты тоже пока ещё нужна. Чего не пьёшь? – толкнули учителя под
локоть. – Зря что ль её гоняю? Гостю всё лучшее – жратва, напитки.
Это у вами любимых королей принято оттяпывать головы гонцам,
принёсшим дурные вести. Мы же любую правду примем и отблагодарим.
Иль брезгуешь нашим обществом?
– А вдруг вы меня, того… – достаточно
осмелел Фридрих, чтобы вслух обозначить свои опасения, – напоите до
беспамятства и?..
– Глотку перережем или скинем?.. –
угадал Циклоп, поперхнувшись. – Рассмешил! Будто так не управимся!
Может, в пьяную голову меньше глупостей полезет. Хмельное иногда
помогает взглянуть на жизнь с правильной стороны. И полюбить её!..
Ха-ха… Ни в чём себе не отказывай. Утром посмотрим, как с тобой
быть.
Нехорошо получается. В то время как
невиновная томится в холодной камере, он тут будет преспокойно
вкушать дичь и выпивать в «уютной» компании подонков и душегубов?!.
Но возражать казалось рискованным. Разумнее подчиниться. А то
обидятся и сменят милость на гнев... То ли чувство страха
притупилось, то ли питьё возымело действо. Но у них, кому зарезать,
что плевок растереть, отчего-то чувствовал себя в меньшей
опасности, чем среди всех тех вежливых, с кем пришлось общаться в
городе, прячущих за напускной доброжелательностью жало с ядом.
*****
Отсветы плясали по углам, а казалось,
это темнота обшаривает, чёрными щупальцами выползая, не иначе, из
трещины поперёк туннеля. Отчего-то щель пугала… Необъяснимо, но не
менее жутко, чем опасность, реально исходящая от вповалку дрыхнущих
«любезных хозяев». Источник питьевой воды, нужник, который не
смердит… Оттуда неуловимо веет самой смертью. Сильнее, чем от всех
этих храпящих рож.
Хмель сделал своё дело. Сон подкрался
нарисованным на стене зверем. Тот, вдруг оживший, шевельнулся,
двинулся по ней. Перебрался на другую, поближе, не переставая
пристально глядеть единственным человечьим глазом, под
полуопущенные веки прямо в душу. Выискивать там, что никому,
включая себя, не хотелось бы показывать – мелочное, трусливое,
похожее на сгусток грязи. Точь-в-точь знакомое по описаниям бывшее
содержимое медальона на шее, ныне пустого. И теперь намеревается
вытянуть искомое изнутри, из сердца?!.