Предложение г. Думрейхера было принято нами с восторгом, тем более, что надежда приехать в Иерусалим вовремя пропала было у нас вовсе, – теперь этот проект вновь ободрил нас; не теряя времени, мы обратились к г. Фоку с просьбой познакомить нас с пашой. Он охотно согласился на это и сейчас же послал справиться, когда паша намерен ехать. Ему отвечали, что паша давно уже собрался ехать и почти целые сутки сидит у моря и ждет погоды. Действительно, не совсем довольный ласковым приемом Мехмеда-Али, паша даже не хотел лишней минутой продлить пребывание свое в Александрии, а потому, окончив свое поручение, сейчас же сел на корабль; но на его беду сильный противный ветер не дозволял фрегату выйти из гавани; судно сильно раскачивало на якоре, а паша упрямо выжидал перемены ветра и настойчиво оставался на корабле. Г. Фок поехал к нему для переговоров насчет нас, и переговоры эти увенчались совершенным успехом.
Паша с полным радушием изъявил желание познакомиться с нами и сам заранее вызвался, в случае хорошей погоды и попутного ветра, высадить нас в Яффе. Как только консул сообщил нам эту приятную весть, мы, уложив поспешно багаж, отправились к фрегату «Бехейра», на котором ожидал нас гостеприимный Мехмед-Решид-Паша, начальник штаба сирийской армии, бывший за пять лет до того Иерусалимским генерал-губернатором.
Он принял нас очень ласково, говорил много и свободно по-французски, даже картавил, как парижанин; но при всем том сидел на диване с поджатыми ногами и никогда не снимал с головы шапки. Фрегат «Бехейра», несмотря на то, что считался одним из лучших судов египетского флота, представлял картину хаотического беспорядка и нечистоты.
Краснощекий капитан, с необъятно толстым брюхом, вместо того, чтобы заниматься исполнением обязанностей командира судна, только и делал, что спал, ел, пил и курил, или, усевшись на ступенях каютного трапа и загородив всем дорогу, флегматически занимался умыванием своих жирных ног, вытирая их потом столовой салфеткой. Капитан Халил – так его звали – был не совсем в ладу с Решид-Пашой, который обращался с ним слишком свысока и не дозволял входить к себе в каюту иначе, как только с рапортом; при этом капитан Халил сперва клал руку на сердце, а потом, закатив глаза под лоб, подымал ее ко лбу, в знак глубокого почтения к особе такого высокого сана.