Решид-Паша, разумеется, занимал главную каюту, расположенную на корме в первом ярусе корабля. Убранство каюты было просто, без малейшей роскоши и, однако же, казалось великолепным в сравнении с остальными частями фрегата, отличавшимися неопрятностью. Два продолговатые дивана, обитые малиновым бараканом, стояли спинкой к кормовым окнам; в середине разделял их стол, на котором стояли два медные рупора и компас. Паша развалился на одном из диванов и курил наргиле; наружность его, хотя, впрочем, благовидная, не выражала ничего особенного; на вид ему можно было дать лет сорок, но он выдавал себя за 23-летнего юношу, чему никто не верил; густая черная борода и темно-голубые очки, может быть, и придавали ему несколько лишних лет, но все-таки он был далеко уже не юноша; классический флегматик, как все турки, он почти никогда не изменял своего положения и даже редко поворачивал голову; правую руку подымал он машинально, чтобы поднести ко рту и отнять от него мундштук наргиле или трубки, а левой рукой медленно повертывал промеж пальцев золотую табакерку. Странные противоречия составляли отличительную черту его характера. Беспрестанное столкновение совершенно разнородных идей и обычаев давали его разговору и манерам нередко весьма оригинальное значение. Почти в каждом его слове, почти в каждом движении его тела проявлялась борьба привычек и мыслей образованного европейца с нравами и понятиями необтесанного азиатца. Даже самая его одежда носила на себе два отдельные оттенка: из-под турецкого казакина, расстегнутого спереди, выглядывала парижская рубашка из тонкого белого полотна с щегольскими пуговками; вместо восточных шальвар, он носил на европейский манер узенькие суконные панталоны, из-под которых, вместо сапог, вылезали турецкие бабуши, или туфли; наконец, само лицо паши – тип азиатской физиономии, принимало странный характер от красной фески и синих очков в золотой оправе. Разговор и все привычки его представляли не менее разительную противоположность. Он говорил только по-турецки и по-французски, от предметов самых занимательных вдруг переходил к самым пустым и вздорным сказкам; судя нередко основательно и умно, внезапно начинал, как говорится, пороть дичь. В манерах своих столь же неуловимо скоро переходил он от привычек образованного мира к варварским обычаям; так, например, рассыпаясь в вежливостях, он самым гостеприимным образом приглашал нас к столу, подавал нам трубки, подносил чашечки с кофе, а между тем за обедом сам ел руками и, разрывая пальцами кусочки мяса, руками же передавал их нам, нисколько не подозревая, что эта операция для нас вовсе не приятна.