Воспоминания накатили волной и
отхлынули, пробудилась в груди мерзкая горечь. Вновь убивать не
хотелось, как и в очередной раз просить Жерла о помощи. Но умирать
хотелось еще меньше. И Рэми ждал. Дышать забыл. О времени, что
растягивалось и туманило разум, забыл. О солнце, что коснулось
округлым боком верхушек деревьев. О цветках живокости,
рассыпавшихся у ног. О матери, о сестре, о лесе, о себе забыл. Все
исчезло, растворилось, застыло, а Рэми слушал. И слышал не шелест
ветерка в ветвях молодых берез, не жужжание шмеля, а шаги вдалеке,
шумное, прерывистое дыхание, испуганный стрекот потревоженной
сороки.
Плохо идет. Неосторожно. По лесу,
тем более по болоту так не ходят. Но идет уверенно, прямиком к
поляне, будто чует. Крови хочет? Не получит. Пусть сначала стрелу
опробует, да не простую — мать каждую заговорила и в травяной отвар
окунула — такая, и поцарапав, нечисть добьет.
А зверь все ближе. И его уже не
только слышно, но и видно — неясную тень среди ветвей берез. И
мягким одеялом ложится на плечи облегчение, а мир вновь обретает
краски и звуки.
Бьется мягче, ровнее сердце,
успокаивается дыхание. Не зверь идет по лесу — человек. С человеком
можно справиться, тем более с таким: хоть незнакомец на голову выше
и шире в плечах раза в два, но не опасен. Молод еще, чуть Рэми
старше. Неопытен. Стрелка на расстоянии десяти шагов не видит, в
землю смотрит, будто ищет чего-то, да еще и заметно прихрамывает на
левую ногу.
— Стой! — прошипел Рэми, когда
незнакомец подошел слишком близко.
Тот вздрогнул, посмотрел испуганно и
застыл, наверное, боясь даже пошевелиться.
Одет смешно: штаны короткие,
курточка куцая, на голове — блин какой-то, украшенный птичьим
перышком. Сам толстый, как колобок — вот-вот покатится — щеки
румяные, а волосы рыжие, во все стороны лезут, будто солома с худой
крыши. Какой там оборотень, даже среди оборотней таких недотеп не
водится.
Рэми постарался унять рвущийся
наружу смех, да вот только получалось плоховато. У матери бы,
наверное, получилось. Травница, целительница, она со всеми
держалась ровно и спокойно. Рэми же, рожденный для леса и
одиночества, притворяться не умел.
Да толстяк ничего от страха и не
видел. Ему и стрелы хватило — смотреть на Рэми он не
осмеливался.
— Не стреляйте, прошу вас, —
прошептал он, делая неожиданный шаг навстречу.