Полный курс уголовного права. Том I. Преступление и наказание - страница 104

Шрифт
Интервал


. Современные этнолингвистические исследования подтверждают, что языковая дифференциация была одним из главных этнообразующих факторов, а тезис о том, что «народы, принадлежащие к одной языковой семье, обычно имеют общие элементы в своей материальной и духовной культуре[122], стал «общим местом» в этнологии.

Из сказанного следует, что законодатель, конструируя правовую норму, должен использовать лингвистический материал, не только соблюдая правила «чистой» законодательной техники, но и учитывая национальные особенности языковой семантики, т. е. должен знать, «о чем и как думает народ». В противном случае закон просто не дойдет до адресата.

В этом плане вызывает возражение использование отечественным законодателем узкоспециальных иностранноязычных терминов, таких как «аффинаж» в ст. 192 УК или «Экологические преступления» в названии главы 26 УК. Дело в том, что термин «экология», введенный в научный оборот немецким естествоиспытателем Э. Геккелем, означает учение о природе. Думается, что более правильным было назвать данную главу «Преступления против окружающей природной среды». Другим примером не очень удачной новации служит использование в п. «и» ст. 63 УК слова «садизм», заимствованного из языка художественной литературы. Включенное в один ряд с такими словами, как «жестокость», «издевательство», «мучения», оно не несет никакой принципиально новой смысловой нагрузки и противоречит правилу экономии языковых средств, согласно которому «законодательная мысль должна быть выражена максимально ограниченным числом фраз и терминов».[123] Достаточно неясным и сложным для восприятия выглядит терминологический оборот, определяющий невиновное причинение вреда в ч. 2 ст. 28 УК и т. д.

Одной из причин недостаточной эффективности уголовно-правовой политики зачастую называют правовой нигилизм, о котором как национальной черте русского характера писали достаточно много и далеко не только юристы.

Н. В. Варламова, ссылаясь на американского историка Р. Пайпса, видит истоки российского правового нигилизма в слабости института частной собственности. «В отсутствии частной собственности не может быть и права», – пишет она. Возможно, в этом утверждении и содержится значительная доля истины, но ни Н. В. Варламова, ни Р. Пайпс не могут объяснить, почему именно в России «институт частной собственности не мог устойчиво опереться ни на обычай, ни на закон»