Звание главной деревенской сплетницы постепенно переходило к более молодой и шустрой Глаше, а нелюдимость последней прибавляла новостям веса. Бояна такого кощунства допустить не могла и, за неимением правдивых слухов, компенсировала их выдумкой. В прошлом месяце бабки, помнится, всё балакали, скинула Любава дитё до родов, али принесла в подоле, да и в реке утопила. Порешили, что скинула. В том же, что сестра вообще была на сносях, никто не усомнился. А на сунувшуюся было оборонить свою честь Любку зашикали, мол, не лезь, куда не просят, нам лучше знать. «Ишь, какая выискалась! Старшим перечит!». Любава тогда седмицу ходила неприкаянная, всё боялась, до матери дойдёт. Ну как поверит? И сотню раз уже себя укорила за то, что вздумала рассказать бабе Софе, кто летом покрал у неё свисающие через забор сливы (Бояна, конечно, божилась всеми богами, что ни единого плода в глаза не видела, прикрывая от соседки фартуком корытце со сладкими ягодами). Позже выяснилось, маме радостную весть сплетницы принесли загодя. Как не порадовать женщину?! Та лишь плечами пожала, да и ушла. Чего дурачьё слушать? Тому и нас с сестрой научила.
Зато вскорости пополз по деревне слух, что Бояна помирать собралась, а дабы обставить сие действо с соответствующим размахом, решила заранее созвать гостей на собственные поминки. Вроде как, когда помрёт, ей с них ни холодно, ни жарко будет, а так приятно. Ну народ и поверил. Пришли: кто с букетом подвявших, как и сама Бояна, цветов, кто с поминальной кутьёй, кто и с пустыми руками – поглазеть.
Нафаня, отойдя от обычного состояния лёгкого подпития только утром перед событием, сгоряча решил, что вправду остался вдовцом. Прижав к сердцу, как великую ценность, запотевшую бутыль, он нёсся сломя голову через деревню, обгоняя процессию слегка удивлённых, но, тем не менее, дежурно хмурых гостей. Первым вбежал в избу, распахнул дверь… и так и остался сидеть на пороге, периодически прикладываясь к заветному горлышку: жена как ни в чём не бывало перебирала хрупкие, рассыпчатые сыроежки. Ох и бранилась же она, когда ввалилась церемониально рыдающая толпа. Чередуя смешки со всхлипами, гости кое-как объяснили Бояне, что пришли её хоронить. Сначала старуха порывалась броситься на самых активных плакальщиков с ножом, потом попыталась сыскать сочинителя байки. Поскольку смеялись все, а не признавался никто, виновник так и не обнаружился. В итоге разозлённая бабка сплюнула под ноги, пообещав кару небесную толпе безбожников, и спряталась за печной занавеской, продолжая оттуда подвывать, стонать и всячески выражать несогласие с действиями изрядно повеселевших и не желающих расходиться поминальщиков. Дед Нафаня, будучи человеком весёлым (а иной с подобной женой долго не проживёт), решил, что идея, в общем-то, неплоха, и, коль скоро гости всё одно собрались, глупо лишать их зрелища. Старик прилёг на скамеечку, чинно сложил ручки на груди, изображая покойника, и с наслаждением выслушивал подобающие случаю речи. Иногда старик хихикал и давал советы тем, у кого язык был подвешен похуже. Провожая скорбящих, «покойник» предлагал повторить событие, возможно, с его женой в главной роли, а бабка Бояна изрыгала брань и только что ядовитой слюной не брызгала. Зато потом целый месяц отказывалась сочинять новые слухи, утверждая, что её творческую натуру никто не понимает.