Он ничего не сказал ребятам, ушел
незаметно. И, поднявшись на утес, долго ждал, когда кто-нибудь
посмотрит в его сторону. А когда они замерли с открытыми ртами,
примерился небрежно и прыгнул. Красиво нырять умели все, но высота…
Олаф и не представлял, что такое высота…
Нет, он не плюхнулся в озеро животом
(тогда бы точно убился), но что-то пошло не так, от удара о воду
вывернуло руку, оглушило, хлестнуло по лицу с одной стороны и сразу
— по ногам. Тело под водой закрутило веретеном, Олаф едва не
захлебнулся, потом не мог сообразить, куда плыть, где верх, а где
низ…
Вынырнул, конечно. Доплыл до берега.
Щека горела так, будто с нее содрали кожу. На ноги было не
наступить, руку ломило чуть не до слез. Покрасовался, нечего
сказать… Но ребятам понравилось — они бежали к нему с воем и
восторженными криками, хлопали по плечам, поздравляли… И Ауне
смотрела с испугом и радостью, качала головой. Она первая заметила,
что у него не двигается рука. Вывиха не было, просто подвернулась в
локте — за руку дернули тут же, чтобы не дать Матти повода для
насмешек. Олафу едва хватило сил не крикнуть, а на глаза выкатились
две тяжелые слезы и предательски поползли по щекам. Он смахнул их,
будто бы вытирая мокрое лицо, и надеялся, что Ауне этого не
увидела.
Наутро половина лица заплыла ярким
красно-черным синяком, обе ноги тоже посинели от пальцев до колен —
мама даже вскрикнула, когда Олаф вышел к завтраку. Отец покачал
головой и недовольно сложил губы.
Матти заглянул в гости, смерил Олафа
взглядом и спросил:
— Взрослым решил стать?
Олаф пожал плечами, стараясь не
опускать глаза. Имел право!
— Вот потому оно и детство.
— Почему? — с вызовом спросил Олаф.
Ну или постарался, чтобы это прозвучало как вызов.
— Взрослый ценит свою жизнь. Взрослый
понимает, когда стоит рисковать своей шеей, а когда не стоит. И
отличает позор от безобидных насмешек. Он бы прыгнул
солдатиком.
Олафу пришлось это проглотить. Матти
часто говорил, что стержня у Олафа нет — только панцирь, хитиновый
покров, как у краба, а под ним мягонькое брюшко…
Вообще-то он приходил взглянуть на
оценки Олафа, и это тоже было неприятно — отчитываться перед ним.
Олаф хорошо закончил первый курс по университетским меркам, с одной
тройкой (совершенно несправедливой, впрочем). И когда готовился к
экзаменам, думал именно о том, что придется отчитываться перед
Матти, не хотел дать ему повода для колкостей и презрительных
замечаний. Уже потом, заканчивая университет, Олаф понял, что без
них, без этого странного противостояния, без желания что-то Матти
доказать, он бы учился совсем не так, без азарта. Тогда, в
девятнадцать лет, ему казалось, что Матти относится к нему
предвзято, не любит лично его — ведь того же Богдана, который
учился в Маточкином Шаре на судового механика, он никогда не
поддевал так едко, наоборот хвалил, хлопал по плечу, хотя Богдан
еле-еле вытянул второй год обучения.