– Кто такие? – спросил властным тенором главный, когда до нас осталось десять-пятнадцать шагов.
– А вы кто такие? – переспросил Усман. На лице главного стрельца отразился вовсе не гнев, как я ожидал, а удивление.
– Если ты еще не понял, мы – дорожная стража Крымского тракта, – сообщил он. – А ты кто такой?
– Разве дорожная стража не должна представляться? – спросил Усман.
– Командир второго взвода Подольской роты подпоручик Емельянов, – сообщил командир и сделал неопределенный жест булавой, который, должно быть, символизировал отдание чести. – В третий и последний раз спрашиваю, кто вы такие. Потом огонь на поражение.
– Я Усман ибн-Юсуф Абу Азиз эль-Аббаси, – отрекомендовался Усман. – А это мой друг Сергей… э-э-э…
– Иванов, – подсказал я.
– Мой друг Сергей Иванов, – закончил Усман.
– Ты чеченец?
– Араб.
– Не важно. Куда направляетесь?
– К вам. Мы ждали вас в Михайловке все утро, но вы так и не появились. Пришлось выехать навстречу.
На лице подпоручика Емельянова отразилась сложная гамма чувств. Он не понимал, что происходит, но подозревал, что над ним издеваются.
– Не советую стрелять, – произнес Усман с ласковой улыбкой на лице. – Мы тоже стреляем на поражение.
– Что это за пищали? – спросил подпоручик.
– АК-74, – честно ответил Усман. – Пусть вас не обманывает, что ствол у них тонкий и короткий. Они стреляют нисколько не хуже ваших.
– Зачем пугали людей на тракте? – Подпоручик решил подойти к проблеме с другого конца.
– Кто пугал? – как бы не понял Усман.
И это оказалось последней каплей, переполнившей терпение командира второго взвода.
– Бросай оружие! – заорал он. – Неподчинение карается расстрелом на месте! Считаю до трех. Раз, два…
На счет «два» тишину взорвали две автоматные очереди. Я стрелял под ноги стрельцам левого фланга, если смотреть с нашей стороны, Усман дал очередь поверх голов правого фланга. Подпоручик Емельянов явил миру глаза по пять копеек и открыл рот. Лошади стрельцов сдали полшага назад, испуганно прядая ушами. Федька полез под телегу, его лошадь заржала и попыталась отступить, но уперлась задом в передок телеги и остановилась.
Единственным, кто сохранил самообладание, был монах. Он поднял перед собой распятие и произнес густым басом, неожиданным для его тщедушного тела:
– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа…
Глаза Иисуса Христа на распятии вспыхнули недобрым золотистым светом. Крест на моей груди изменился. Нельзя сказать, что он стал горячее или холоднее, легче или тяжелее, он просто как-то изменился. И его изменение послало в мой мозг четкий и недвусмысленный приказ, которого нельзя ослушаться, потому что иначе конец.