– Поиграешь?
– Лучше посмотрю.
Подавала Джулия. Она была в прекрасной форме: в каждом ее ударе чувствовались годы занятий. Генри учился играть сам и просто отбивал мяч: как мог – открытой ракеткой, вбок, по центру, с подрезкой. И его это совершенно не волновало. Его подачи было или невозможно отбить, или они уходили в аут: один мячик вообще улетел за ограду куда-то к лагуне.
Первый гейм он проиграл, и Джулия подошла к сетке.
– Что? – спросил он.
– Меняемся.
– Ладно.
Они прошли мимо друг друга, и он хлопнул ее по попе ракеткой, слегка, – не очень-то ласково.
Генри так и не научился держать одновременно два мячика, поэтому положил один у ног. Подача получилась смешная: он согнул колени и в тот же момент отвел ракетку. Вышло неожиданно сильно, и Джулия еле отбила.
Этот гейм он выиграл и пошел к сетке, даже не собрав разлетевшиеся мячи.
– Мы не меняемся, – напомнила она.
– Ты же сама сказала!
– На нечетных геймах.
В этих правилах не было ничего нового для Генри, и я посмотрела на него с удивлением. Что он творит? Видеть такое было неприятно, поэтому я влезла в разговор.
– Вы и на старом месте отлично смотритесь.
– Хочешь поиграть? – предложила Джулия.
Я поблагодарила, помотала головой и села на велосипед.
Дома папа читал книгу, которую ему подарила Джулия.
– Интересно? – спросила я.
– Очень.
Папа поинтересовался, как теннис, и я рассказала, как здорово играет Джулия.
– А Генри?
Я изобразила его подачу, и папа засмеялся.
– Что-то у них неладно.
Папа кивнул:
– Бывает.
Он не собирался затыкать мне рот, просто дал понять, что не стоит обсуждать чужие проблемы.
Я рассматривала новый дом на той стороне лагуны. Его строили невероятно быстро – «на соплях», как говорил папа. Огромный, он напоминал особняк из диснеевского мультика «Всплеск», с колоннами и причудливой крышей, которая устремлялась вниз, словно водяная горка. Я назвала его Русалочий дом.
Смотреть в ту сторону было грустно, и я спросила:
– Как ты думаешь, Нантакет… мы еще поедем туда все вместе?
– Не знаю, моя хорошая.
Папа спросил про остров, по чему именно я скучаю. Я помнила наш последний спор и сомневалась, стоит ли откровенничать. И все же попыталась объяснить, хотя давалось с трудом. Как описать солнце, сквозящее через толщу листвы; капли росы, оседающие под утро на камни; выступления музыкальных групп, на которые мы бегали в ресторан «У причала»; немое кино, которое крутили при церкви. Или музей китобойного промысла, где так хорошо было пережидать дождь. Я что-то говорила, конечно, – и понимала, что это все не то. И того, по чему я тоскую сейчас, не будет уже никогда – ни в Нантакете, нигде.