Заботливые дети и внуки не понимали одного. Выматывающая
работа и резкий ветер в лицо позволяли деду держать марку. А теперь
все стало ненужным. Весь его форс. И грудь колесом. И начищенные до
блеска сапоги. И наградная фотокарточка у полкового знамени. Не с
чем сражаться. Не за что. Не надо.
Ты становишься ненужным.
Так приходит старость.
Тебя больше не слушают. Никто не слушает. Словно ты
пустое место. Малый ребенок.
Бабка обижалась сначала... да и потом обижалась. "Рюмочку
деду-то налей", говорила она высоковатым, просяще-требовательным
голосом. А потом пыталась рассказывать о войне, о голоде, о работе
с утра до вечера, об отце, пришедшем с фронта в сорок третьем — с
ногами, издырявленными мелкими осколками снаряда в решето, о том,
как ему, инвалиду, после войны не давали пенсию по ранению, потому
что не было бумажки, что он ранен. Как он пошел за ней, этой
бумажкой — почему-то ночью, и пропал. Искали все. Нашли его через
три дня какие-то прохожие — замерзшего на холме, недалеко от
деревни. Поскользнулся и упал. И встань не смог. Бабка рассказывала
и плакала. Ее не слушали. Иногда, ради вежливости кивали. А потом и
кивать перестали. Зубоскалили.
Она уже не умела дать отпор. Раньше перепалки с
невесткой, женой среднего сына — острой на язык бабой, которая
легко отбривала самого отпетого мужика — переходили в обиды, но жар
от сражения все обиды стирал рано или поздно. А сейчас обиды
накапливались. Множились.
Игра в одни ворота.
Трудно быть стариком.
А они, молодые, этого не понимали. Да и не хотели
понимать. У них были свои заботы. Важные и повседневные, их нужно
было решать.
А стариков можно было послушать и позже. Как-нибудь в
другой раз. Но не сейчас, желательно. И — не завтра.
Потом.
Дед давно перестал пытаться. Он и не пробовал. Он был
гордый. Теперь он тарабанил свою бодрую заготовку, смеялся на
всякий случай и все, отдавал трубку бабке, которая еще не
смирилась.
Старость делает нас неслышными. Выключает звук.
А потом тебе даже не говорят, когда умирает твой сын.
Чего-то ждут.
Словно еще день неизвестности воскресит его.
Впрочем, так оно и было. Для деда Юрка был живой еще
целых два дня.
Чего уж обижаться. Грех. Могли вообще не сказать.
И от этого "могли не сказать" внутри все скручивает, как
в узел.