- Эй, Акима. Ты чего, обиделся что ли? – она успела привыкнуть к
Акиму, что он все время рядом и готов помогать.
- А? Нет… Вот надень.
- Что это? – Мана с сомнением покосилась на грубый шнурок.
- Оберег. И не вздумай снимать до утра.
Мана вряд ли поверила, что оберег ей поможет, но возражать не
стала. Впервые в жизни она согласна была на что угодно, лишь бы
«эта странноватая деревенщина» оставалась рядом.
В десять вечера они снова шли в клуб, туда, где их ждали танцы,
«наська» и веселье, но Аким шел туда, как на бой. Он и сам не
заметил, в какой миг обернулся на волка. Мана что-то щебетала всю
дорогу, пару раз она ткнула его кулачком в плечо, с легкой обидой,
что он ее не слушает. Аким даже ухом не повел, приобнял одной
рукой, прижал к себе и все на этом. Он был сосредоточен на себе. На
вдохах тянул в себя силу через створы на кончике носа над ноздрями,
протягивая ее вниз вдоль позвоночника, на выдохах уплотнял и
просаживал втянутую силу ниже, в поясницу.
Когда они зашли в клуб Акима поразил агитационный плакат, яркий,
огромный, во всю стену. Странно, что вчера он его не заметил.
Впрочем, вчера он не замечал даже нифрильного проклятья «глаза
Саурона». На плакате был изображен имперский боец в серой форме с
ружьем на перевес и крупная надпись: «вступай в армию, послужи
империи».
На входе им выдали по стаканчику с «наськой». Мана тут же
сорвала бумажную крышку, припала губами, отпила сразу треть,
выдохнула с облегчением, оживилась. Аким дышал с трудом, будто на
грудную клеть камней навалили, но зато он четко ощущал, как
растекается бессильно проклятие «глаза» по его жилому пузырю.
«Защита работает, - подумал он с удовлетворением, - еще бы с Маной
сработало».
Сама Мана была весела и беззаботна. Под веселый наигрыш она
впорхнула в танцевальный зал, задвигалась в такт музыкальному
ритму. Танцующая толпа расступилась, вбирая ее в свое аморфное
многоглавое тело. Если Акимовы обереги ей и помогали, то внешне это
никак проявлялось. Мана вела себя так же, как и вчера.
Он старался не спускать с нее глаз и не отходить ни на шаг, но
она будто умышленно как бабочка все норовила куда-то упорхнуть. Ее
беззаботность сердила, но Аким был терпелив. Он не ушел через
положенные ему два часа, не ушел и через четыре. Он был сильно
заторможен, как водолаз на большой глубине, терпел навалившую
усталость, раз за разом смахивал с виска каплю липкого пота, но
лучше так, чем с бараньей радостью позволять тянуть из себя силу и
жизнь.