– Ну что, ты убедился, что он спит?
– устало спросил Аверин.
Роман мрачно смотрел на ангельскую
физиономию мирно спящего Бергера и не знал, плакать ему или
смеяться. Взгляд его остановился на огромном кровоподтёке, который
красовался на шее Кирилла.
– Это от ремня безопасности, –
пояснил Николай Николаевич. – Под одеждой не видно, а так он
целиком отпечатался. Жуткое зрелище – можешь мне поверить. Зато
рёбра целы…
Роман глотнул ртом воздух, чувствуя
себя невыносимо жалким, сентиментальным идиотом, который – не
первый уже раз за этот день! – готов разрыдаться в присутствии
свидетелей.
– Ба! Шойфет! – раздался за их
спинами низкий бархатный голос Радзинского. – А что это мы так
расклеились? Губы белые, руки дрожат… Нет, голубчик, так не пойдёт.
Коль, я заберу этого страдальца? – шепнул он, наклоняясь к Николаю
Николаевичу через плечо.
– Буду очень тебе благодарен,
Викентий, – усмехнулся Аверин, бережно отводя в сторону свесившиеся
ему на лицо длинные волосы Радзинского. – И денька хотя бы три из
дома его не выпускай, ладно?
– Как скажешь, Николенька! – как-то
хищно хмыкнул Радзинский. – Три, так три…
Он развернул к себе Романа, хлопнул
перед его лицом в ладоши, отчего между ними словно взорвался
фейерверк. Пока Роман без единой мысли в голове наблюдал, как перед
глазами кружатся и опадают разноцветные ленты серпантина,
Радзинский ловко поймал три розовых ленточки, молниеносно заплёл их
в косичку, придерживая кончики зубами, и осторожно повязал эту
верёвочку вокруг головы Романа. Потом успел подхватить ещё одну,
неуловимыми движениями пальцев придал ей форму цветка, и аккуратно
прижал раскрытой ладонью к его груди – как раз напротив сердца.
– Гламурненько, – хохотнул он,
любуясь плодами своих трудов. Аверин, схватившись за его рубашку,
тихо загибался от смеха рядом.
– Чего?! – не выдержал Роман,
переводя с одного на другого непонимающий взгляд.
– Да отлично всё! Не паникуй! –
Радзинский провёл рукой у него над головой, скрывая следы своего
творчества. – Всё просто супер, Ромашка! Жизнь прекрасна! Так,
Николаша?
***
Роман шагнул в крепко настоявшуюся
тишину и полумрак, прорезанный почти осязаемыми солнечными лучами,
и замер. С каждым глотком здешнего воздуха в него вливалось
небывалое умиротворение. Блаженное, правда совершенно
бездоказательное ощущение, что все вокруг его бесконечно любят,
согрело истерзанное сердце и прочно поселилось в душе непреложной
истиной. Мелькнула, правда, напоследок мыслишка, что опять он,
похоже, спит, а вовсе не наяву стоит сейчас в знакомой избушке
напротив остывшей и безмолвной на этот раз печки, чья поверхность
расписана горячими солнечными пятнами, которые не хуже
увеличительного стекла проявляют все неровности шершавой побелки. А
охвативший его иррациональный восторг, что уж тут скрывать, как-то
подозрительно связывался в сознании с теми розовыми ленточками, что
так ловко нацепил на него Радзинский. Он даже видел розовое сияние
у себя в груди – именно от него было так тепло и сладко – и розовые
всполохи перед глазами. Но какое всё это имело значение, когда на
душе так хорошо и спокойно?