– Где диск? – хрипло спрашивает
Роман и прокашливается.
– Какой ты практичный! Сразу о деле
заговорил… Конфисковал я его. Вернул владельцу. Ты ведь и так – по
проторённой-то дорожке – при желании сможешь туда прогуляться. Там
ведь ещё столько интересного! Мне особенно понравилось, как
решительно ты тонул. Я предлагал Коле бросить тебя на этом этапе,
чтоб ты ни с чем вернулся, но этому любителю поэзии Бергера стало
жалко – уж больно тот переживал!
– Викентий Сигизмундович! – из-за
стола поднимается незнакомый парень и, встряхивая кудрями,
энергичной походкой приближается к деду. – Давайте с ним полегче. –
Он озабоченно окидывает Романа по-рудневски острым взглядом
холодных голубых глаз. – Он нужен нам живым.
– А с тобой вообще отдельный
разговор будет, пижон несчастный, – сдержанно обещает дед.
– Может, я лучше сразу пойду и сто
земных поклонов сделаю? – сверкнув белозубой улыбкой, вежливо
интересуется незнакомец. – Или сто пятьдесят раз отжаться?
– Сто пятьдесят раз о печку головой
удариться. Если ты не хочешь, чтобы я сам тебя об неё приложил. За
то, что ты Колю мне чуть не угробил, – мрачно говорит дед.
Парень недовольно хмурится, не сводя
с Радзинского уязвлённого взгляда:
– Ром, заткни уши. Сейчас Викентий
Сигизмундович будет вдохновенно оскорблять великий могучий русский
язык, – с лёгкой обидой в голосе восклицает он.
– Отстань от него, – Радзинский
наклоняется и заглядывает Роману в глаза. – Он сейчас в обморок
упадёт.
– Да ладно! А почему только
сейчас?
– Да он бы уже давно упал. Ему
гордость не позволяет. Правда, Шойфет? Хочешь, я тебе помогу?
Давай: на счёт «три». Раз, два…
Очнулся Роман в своей постели. Вот
даже не сомневался… Больным притворяться совсем не пришлось – так
плохо ему давно уже не было. Вызванный на дом врач уверенно опознал
в романовом недомогании банальный грипп, и теперь он мог, по
крайней мере, неделю валяться в постели, отказываться от еды,
требовать полной тишины и не позволять открывать шторы. Таблетки
приходилось выбрасывать в форточку. Ещё терпеть визиты врача,
поскольку «выздоровление» затянулось на полных две недели.
Бергера видеть не хотелось.
Совершенно. И думать о нём не хотелось, потому что от одной только
мысли об этом подарке судьбы настроение падало до уровня
клинической депрессии. Руднев звонил. Но не был допущен до беседы с
ним в виду исключительной слабости пациента. Сочувствовал. Желал
скорейшего выздоровления.