– А кто же тогда за угнетённых будет мстить? – грозно сказал атаман.
– А мы и будем, – ответил Брыластый. – Мало ли мы помещиков на вилы подняли, мало ли усадеб спалили? И везде на пепелище оставляли перо вольного кречета, то есть памятку твою…
– Но у нас ещё ведь и договора не было… – растерянно сказал Лука.
– Заключим задним числом, – прохрипел Киластый. – Ты лучше не упирайся, а то на вас из кустов окрестных три десятка стволов нацелено…
И верно, в кустах кто-то начал неистово ругаться – вляпался, видно, в следы желудочной болезни.
По условиям договора обязанностей у студентов-разбойников было немного: иногда помаячить на перекрёстке, дождаться бедного путника и дать ему мелкую монетку на обзаведение, сочинять и петь по ночам разбойничьи песни, слова же их распространять в народе.
– То есть пропагация! – твердили панычи.
Пропагация так пропагация. Школяры-разбойники парами выходили время от времени на ближайший тракт и нехотя одаряли медяками беднейших прохожих и проезжих. От богатых возков и карет с конвоем благоразумно прятались за деревьями.
В одном месте над дорогой возвышался могучий утёс. Это было место для атамана. На восходе или на закате Лука Радищев взбирался по старому, крошащемуся камню на вершину и стоял там, завернувшись в плащ и нахлобучив на нос широкополую шляпу. Шляпу где-то достали панычи. При утренней или вечерней заре это впечатляло. Луке полагалось ещё временами разражаться дьявольским хохотом.
– Смотрите, господа! – говорил обычно кто-нибудь из проезжающих своим спутникам. – Вон стоит наш знаменитый Платон Кречет – Новый Фантомас!
– Не ограбил бы он нас! – тревожился кто-нибудь из спутников.
– Нет, не ограбит, – уверенно заявлял бывалый. – Сейчас у него как раз Мёртвый Час – о вечном размышляет. Он же не просто разбойник, а благородный мститель.
– Вот он нам и отомстит…
– Не отомстит! Это у него вроде молитвы…
– Ну и слава Тому, Кто Всегда Думает О Нас!
А в это же время на этой же дороге люди Фильки либо Афоньки кого-нибудь непременно грабили.
Арапский поэт по ночам сочинял разбойничьи песни. Товарищи на него сердились за то, что он понапрасну переводит свечи, да и до пожару недолго.
Тиритомба отговаривался тем, что вдохновение («этакая дрянь», по его словам) находит на него исключительно в тёмное время суток, и марать бумагу он умеет лишь под треск свечки.