- Да стреляй ты уже!
Поспешная очередь негодующего Василия стегнула по земле совсем
рядом с раненым и его помощниками, но лишь заставила их пригнуться
и уже волоком потащить своего камрада. Ан нет, скорее всего, это
был командир отделения или даже офицер – только они в простых
пехотных подразделениях вооружены пистолетами-пулеметами… да пофиг,
все равно проще и быстрее звать автоматами. Назло послезнанию,
которое начинает уже раздражать.
Между тем, видя тяжелое положение раненого и его спасителей,
активизируются немецкие пулеметчики, скрестив очереди на нашей
позиции. Но в этот раз мы с Нежельским успеваем синхронно нырнуть
вниз, и некоторое время просто сидим рядом, тяжело дыша. Первым
заговорил парторг:
- Хороший был выстрел. Важного немца ранил, Ромка! Ранил, да не
убил. А чего не добил-то? Пожалел?!
- Василий, послушай…
Я оборачиваюсь к пулеметчику, но взглянув в его глаза, замолкаю:
зрачки их расширены так, будто паренек находится под кайфом.
Заметна и крупная дрожь – да у первого номера настоящий отходняк!
Но держится он молодцом и говорит вполне связно:
- Самсон, это война! Не провокация, не нарушение границы
диверсантами – ВОЙНА! Они вон Мишку Астахова убили миной на
рассвете, Иванова и Кобзаря накрыло осколками, пока до окопов
бежали! Сейчас еще не знаю, какие у нас потери после боя, но двоих
убитых видел точно! Наших. Убитых. Товарищей – ты это понимаешь,
Рома?! Мы же с ними вместе полтора года отслужили! И чего ради ты
этого немца пощадил?! Ранил, жалко стало? Да он через месяц из
госпиталя выйдет, найдет тебя и шлепнет без всякой жалости!
Потерявшего берега парторга хочется послать далеко и надолго.
Удерживает меня от этого лишь тот факт, что Нежельский-то по сути
прав.
Слава Богу, речь распаляющегося пулеметчика прерывает появление
Михайлова:
- Пулеметный расчет!
- Слушаем товарищ старший лейтенант!
- …Шаем товарищ старший лейтен…
Немного торможу и опаздываю с уставным ответом, отчего моя речь
выходит тихой и невнятной. Но думаю, подобные ситуации еще долго
будут для меня нормой.
- Молодцы!
Начальник заставы-то по сути еще молодой мужик, лет
двадцати-пяти – тридцати от силы. Лицо у него какое-то… простое, но
в память врезается пронзительный взгляд серый глаз и выступающий
вперед волевой подбородок. Похвалил он так, будто отрубил.