— Там! — указывала Гретель, тыча в
темноту своим бледным крошечным пальцем. — Там! Вперед!
И они бежали вперед, от одного
огонька к другому. Иногда огонька долго не было видно, и они бежали
едва ли не вслепую, спотыкаясь на корнях и рискуя шлепнуться в
жирную болотную жижу. Железный лес насмешливо подгонял их, ухая
где-то в глубине и скрежеща на разные голоса. Где же новый
огонек?..
Гензель похолодел, когда не смог
через полсотни шагов разглядеть очередного белого катышка. Он уже
давно забыл, по какой тропе они шли, а заметить собственные
ориентиры нечего было и думать — деревья давным-давно стали
похожими друг на друга, как близнецы. Один раз они нырнули в
глубокий овраг, который Гензель точно помнил. Они проходили здесь с
отцом. Потом оказались в густом подлеске, где хищные когти ветвей
вцеплялись в волосы со стервозностью голодных гарпий. Вышли на
другую тропу, совсем узенькую и давно не хоженую. Гензель не мог
вспомнить этих мест. Но за очередным поворотом призывно мелькал
крошечный дрожащий огонек, и они с сестрой вновь бежали вперед,
держа друг друга за руки.
Они вернутся домой. И в этот раз.
Отец онемеет, стоя на пороге. Он хлопнет себя по ляжкам тяжелыми,
грубыми, как сосновая доска, ладонями, и крикнет во все горло: «Ах
вы разбойники! Где же вас носило, бездонные утробы? Чего же на
месте не сидели, где я вас оставил? Мерзавцы этакие! Да я весь
Железный лес обыскал!..» Наверняка, всыплет ремнем. Ремень у отца
широкий, коснется — обожжет как раскаленный металл. Но Гензель
знал, что нынешним вечером ни ремень, ни ругань не будут казаться
очень уж обидными… Может, потому что отец будет сердиться лишь для
виду, чтобы Мачеха не заругала, а в глазах у него будет тревожное,
но облегчение. Ну а Мачеха равнодушно взглянет на детей своим
круглым серым глазом, проворчит что-то под нос и сделает вид, будто
ничего не случилось.
— Не вижу огонька, Гензель! Где
огонек?
Гензель встрепенулся. Оказывается, он
глушил сладкими мыслями растущую внутри тревогу, не позволяя ей
пробиться наружу. Попытался вспомнить, когда он видел последний
светящийся катышек. Выходило, две сотни шагов назад, не меньше. Лес
качался перед глазами черными лабиринтом без малейшего просвета. И
в этом лабиринте — Гензель чувствовал это всеми нервами своего
щуплого тела, ставшими вдруг чувствительными, как антенны, — они
были не одни.