— Сейчас будет твой огонек, —
уверенно сказал он, не выпуская холодной сестринской ладошки из
пальцев. — Не хнычь! Сейчас сама увидишь…
Огонька все не было, и Гензель поймал
себя на том, что сам начинает паниковать. В прошлый раз, когда они
с Гретель выбирались из проклятого леса, огоньков было много,
катышки вышли на славу и горели ярко, ну прямо как фонари на
вечерней улице. Они с сестрой бежали по тропинке из огоньков, ни
минуты не сомневаясь, где свернуть, и даже лес не виделся им столь
опасным.
Гензелю показалось, что он увидел
впереди, по правую сторону от тропинки, проблеск белого света.
— Там! — воскликнул он. — Ну вон же!
А ты боялась, глупышка… Бежим, бежим, Гретель. Ух, черт! Он
двигается!..
Огонек и в самом деле двинулся,
недалеко, но резко, скачком, как поплавок на водной глади в тот
момент, когда рыбак подсекает наживку. Но ведь у катышков и ног-то
нет!.. Что за чертовщина?
Гензель все понял еще до того, как
увидел катышек собственными глазами, поэтому не испугался. Рядом с
тропинкой сидела какая-то тварь, грузная и обвисшая, как старая
жаба, но размером с приличный мяч. Шкура у нее была
оливково-лоснящейся, в крупных стяжках, по этой шкуре бежал узор из
рваных звездообразных нарывов, жуткий и неестественный, но взгляд
отчего-то буквально примерзал к нему. Отвисающее брюхо придавало
обитателю Железного леса сходство с бурдюком, который вдруг встал
на небольшие и кривые, но крепкие лапы. Тварь утробно сопела, из ее
пасти, полной полупрозрачных желтоватых зубов, доносилось чавканье.
На детей она взглянула с безразличием, почти как Мачеха, только
рефлекторно шевельнулись острые отверстия ноздрей. Судя по всему,
дети не относились к ее привычной пище, но и бояться их она не
собиралась. Тварь быстро работала зубами, между которыми еще можно
было различить влажные комья катышка. Он едва заметно светился, и
свечение это угасало с каждой секундой.
— Ах ты, выродок! — крикнул Гензель,
выпуская руку Гретель. — А ну не смей!
Злость, накатившая на него, в
мгновенье выбила из головы все мысли, и те рассыпались бесполезными
осколками. Он знал эту свою черту и даже иногда сам ее побаивался —
слишком уж быстро тело и разум переключались в режим холодной
хищной ярости. Боль, страх и неуверенность пропадали, лишь на дне
сознания, становившегося в такие мгновения чем-то вроде глубокого
прохладного колодца, маячила зыбкая тень — его собственные чувства
и мысли. Отцу не единожды приходилось его пороть, прежде чем
Гензель научился сдерживать себя.