– Эй, погоди! – окликнул его колдун
чуть ли не весело. И от этого его веселья стало особенно гадко.
Зимич не оглянулся: если старику настолько на него наплевать, зачем
же слушать?
– Погоди. Я еще не сказал, почему я
тебя ждал.
– Какая разница? – Зимич остановился,
глядя на покосившуюся дверь, сколоченную из грубого теса.
И в этот миг за спиной в очаге ухнуло
пламя. Уснувший зверь поднял голову и с тревогой посмотрел на
огонь, избушка осветилась ярким оранжевым светом.
– Не уходи. Меня зовет мой добрый
дух, я не могу не ответить. А ты погоди…
Зимич затылком почувствовал жар и не
смог не обернуться: колдун, скинув с плеч драную шкуру, стоял
позади высокого огня, лизавшего потолок и рвавшегося к небу.
– Иди сюда, Вечный Бродяга, – низким
зычным голосом произнес старик, – иди сюда, мы споем вместе. Ты,
живущий в двух мирах, и я, жалкий червь этого мира.
Он был голым до пояса и стоял так
близко к огню, что должен был сгореть. Руки его взметнулись к
звездному небу, и в этот миг что-то с силой ударило в окошко,
затянутое пузырем: ударило изнутри, а не снаружи. Зимич прижался к
двери спиной и не мог сдвинуться с места. Колдун действительно пел
песню – если утробный вой, похожий на звериный, можно было назвать
песней. А напротив, глядя прямо старику в глаза, стоял зверь, и
отблески огня сверкали на его шкуре.
– Веди меня, Вечный Бродяга! Веди! –
еле слышно прошамкал старик.
Зверь шагнул назад, развернулся и
побежал в сторону Зимича, но, не дойдя двух шагов, вдруг исчез. За
ним, как сомнамбула, закрыв глаза и вытянув вперед руки, направился
старик. Он миновал очаг, шурша босыми ногами по раскаленным углям,
сквозь пламя, которое его не коснулось, и сошел на земляной пол, но
не исчез, как думал Зимич, а замер, вытянув руки вперед. Губы его
двигались, слов не было слышно, но, наверное, это было заклинание,
потому что Зимич потерял счет времени и не мог шевельнуться. Словно
во сне, когда хочется позвать на помощь, но голос отказывается
издать хотя бы звук; когда хочется бежать, а ноги не двигаются с
места.
Глаза старика распахнулись, лицо
осветилось изнутри то ли благоговением, то ли восторгом, и он
грохнулся на колени, закрыв лицо руками. Пламя упало на дно очага,
а потом, на какой-то короткий миг, вновь взвилось к потолку. Стало
очень тихо, только угли потрескивали робким шепотком, покрываясь
налетом пепла. Свет мерк, и вскоре стало совсем темно.