Наверное, Алексеевна давно уже ни с кем не разговаривала по
душам и сейчас не спеша продолжала свою семейную сагу,
подталкиваемая Надиными вопросами.
— Так если ты им не своя, то где твои?
— Так отца у меня и не было, никто не знает, кто там у мамы
отметился. Мама у меня красивая была, рыжая, волосы длинные,
волнистые, коса до пояса. Во время войны она сестру свою из Москвы
в Петушки переманила, тетка как раз с мужем своим, с дядь Колей,
сильно поругалась, уехала. Дядя Коля тогда водителем в газете
какой-то служил, всё на фронт мотался, корреспондентов возил,
что-то случилось с ним, половину желудка отрезали, комиссовали
потом, конечно, он тоже в Петушки переехал. Я уже после войны, в
сорок седьмом родилась. Не повезло со мной мамке, вишь, что
получилось, — грустно улыбнулась Алексеевна, махнув рукой куда-то
за спину, на горб. — Возилась со мной, калекой, на руках всё
таскала. А потом мама умерла, простыла на работе, вечером легла, а
утром уже не стало ее. — Алексеевна замерла, будто снова переживала
своё горе. — Тетка Клава сразу меня в приют сдать хотела, гадюка,
всю жизнь шипит на меня. А дядь Коля не дал, оставил. А ты своих
что, и не знала?
— Не, я себя сколько помнила, всё в детском доме, — легко
ответила Надя. Вопросы про родителей, которых она никогда не
видела, давно воспринимались как разговор о погоде: поговорили и
забыли. — Пока маленькая была, надеялась, что заберут. Ну, знаешь,
в тюрьме сидели или бухали, а потом одумались. Такие сказки по
телевизору всё время показывают. — Надя горько улыбнулась, эта
бравада, десятки, а, может, и сотни раз рассказанная, давалась
нелегко. — Только мои не из таких оказались, принципиальные,
бросили под забором — и навсегда. Так что ждать кого-то я перестала
лет в двенадцать, наверное. И удочерять меня дурачков не нашлось.
Кто ж его знает, что там во мне намешано. Так что после детского
дома я оказалась свободна как ветер. Учиться не хотелось, жилье от
государства обещали, да только никто не спешит его давать. Такие,
Груня, дела.
С Алексеевной они сошлись быстро. Разница в десять лет не
чувствовалась, а внешность Надю и не волновала. О будущем Груня
порасспрашивала, но особой заинтересованности не проявила:
— Что мне те сказки? Доживу — увижу и так. Но ты квартируй у
меня сколько надо, потеснюсь. Две недели? Да хоть и два года. И
живой человек рядом, а это, Надька, первое дело. Иной раз ночью
проснешься..., — она махнула рукой, будто отсекая грустные мысли. —
Может, по маленькой? Я так не особо, но за встречу можно.