— Я чем-то прогневал тебя, Петр Алексеевич? — ого, а обида в
голосе все равно нешуточная звучит. Но ничего, тебе полезно
понервничать. А ведь видно, что действительно переживает за своего
малолетнего патрона. Один, наверное, кто искренне беспокоится. Ну
тут тоже все понятно, Долгорукие без Петра — вообще никто, пережуют
их и не поморщатся, есть за что переживать-то.
— Извини, Ваня, что сорвался на тебя, — я покачал головой. —
Только нехорошо мне действительно. Может Лиза права, и хворь дедова
мне перешла?
— Да что ты такое говоришь, Петр Алексеевич? Пошто на себя
наговариваешь?
— Вот поэтому и прошу, Ваня, надежного человека у дверей
поставить, и никого без моего на то указа не пущать. Только Лестока
пропустить, его ко мне Лиза должна пригнать. Пусть медикус меня
попользует, — я запнулся на этом слове, которое в мое время
пробрело не совсем приличный оттенок, но затем решительно добавил.
— И еще, Ваня, тебе самому незачем здесь дневать и ночевать. Ежели
понадобишься, я пошлю за тобой.
Долгорукий снова пристально посмотрел на меня. Сейчас было
отчетливо видно, что и остаться ему вроде бы надобно, и погулять
хочется, я-то выгляжу вполне здоровым, вроде бы откинуть тапки в
ближайшее время не собираюсь... Эти муки выбора были написаны на
его породистом лице большими буквами. И, наконец, победила
гульба.
— Воля твоя, Петр Алексеевич, я же как раб верный все исполню,
как велено, — и он вышел из комнаты, аккуратно прикрыв за собой
дверь. Я же соскочил с кровати и расстегнул пару верхних пуговиц на
рубахе.
Было душно, и от духоты да от перенесенной недавно истерики
начала болеть голова. Болела она не так, как в то время, когда я
катался по полу, стеная от невыносимой боли, но довольно ощутимо,
чтобы доставить определенный дискомфорт. Подойдя к окну, решительно
его распахнул, впуская в комнату холодный зимний воздух. Сам встал
недалеко от окна, чтобы ветром меня не слишком задевало — не
хватало еще простудиться. Как тут лечат, лучше сразу идти и самому
могилку себе выкапывать. Порыв ветра всколыхнул штору и обдал меня
холодом. Обхватив себя руками за плечи, я поежился, но в голове
заметно прояснилось, хотя меня начинала подбешивать тормознутость
мозговых процессов юного императора. Я-то привык думать совсем с
другими скоростями. Петр же, похоже, не привык думать вообще. Но,
он же император, мать его ети! Так же нельзя...