А потом я подумал вот о чем. Я ведь уже умер, по сути. В смысле,
тот Алексей, продавец «Эльдорадо», его же больше нет. Богиня
вырвала его сознание из тела и перенесла в новый сосуд — смертельно
раненого полководца древнего Китая. Но при этом — я есть. Вот он я,
сижу на коняге, разговариваю, трясусь от ужаса перед предстоящим
сражением. Значит — пародоксальная мысль — смерти нет?
Окончательной, имеется ввиду.
И это меня успокоило. Не на сто процентов, но достаточно, чтобы
перестать рвать в руках поводья, и дышать так, будто это я везу на
себе коня, а не наоборот.
За шесть дней марша ничего заслуживающего внимания не случилось.
Днем войско шагало, выдавая по дорогам километров двадцать, а на
бездорожье снижая темп вдвое. Ночью — вставало лагерем, выставляло
посты и разжигало костры. Каждый вечер, перед отбоем, я ходил между
палатками, разговаривал со своими воинами, сидел у их костров и ел
то же, что и они. Делал я так по совету Секретаря, который сказал,
что так я смогу поднять боевой дух своего воинства.
Не знаю насколько мне это удалось, но вроде бы неплохо. В моем
присутствии бойцы сперва робели, но стоило рассказать парочку
бородатых анекдотов из своего времени, переделанных под местные
реалии, ржали так, что ветры пускали. А если песню спеть, так и
вовсе плакали, словно дети малые.
Да, я еще и вокалистом заделался. Наизусть я знал не так уж и
много текстов, да и те что помнил, были на русском языке. Как-то на
пробу я затянул «Луч солнца золотого» — сидел один у костра и вдруг
захотелось. Эту песню мне пела мама в качестве колыбельной, и тут
она показалась очень уместной. Ночь, костер, полная неизвестность
впереди…
В общем, я начал тихонько напевать знакомые слова, как вдруг
обнаружил, что слышу их так же, как произношу. То есть, на русском.
Видимо, гуаньинь-переводчик с образами русской песенной поэзии не
справлялся, поэтому просто решил и не пытаться.
Выводил я тихонько, для себя, но кое-кто услышал. Допев припев,
я поднял глаза и увидел Амазонку. Женщина стояла на самой границе
света, отбрасываемого огнем, и плакала.
— Что это за песня? — спросила она, когда я замолчал и
встретился с ней взглядами. — Язык не знакомый.
— Кормилица пела. — тут же нашелся я. — Это язык горцев, она на
нашем почти не говорила.
— Красивые слова. Ничего не понятно и в тоже время — понятно. Не
знаю, как правильно сказать. О чем это песня?