Но у неё хватило духу протянуть мне
платок.
Я среагировал по-свински. Мне было
больно, обидно, я злился (глупая мальчишеская злость на то, что все
видят мои слёзы), и у меня вырвалось:
— Уйди, Костлявая!
Она отшатнулась, и я тут же пожалел,
что сказал так. Хотел извиниться, но она убежала. На уроках потом
думал, что надо бы найти её и всё-таки попросить прощения, а
после...
После я о ней просто забыл.
Всё. Конец фильма.
И этот «фильм» телевизор-наглец мне
упорно показывает. Сначала меня это пугало, потом злило. Мне даже
хотелось разбить зомбоящик (выключить его нельзя — он работает
двадцать четыре часа в сутки... кстати, вам не кажется, что слово
«зомбоящик» применительно к призракам обретает особый смысл?), но я
не решился — лишь накрыл его тряпкой и убрал звук.
Однако злиться не перестал.
«Уйди, Костлявая!» — два слова,
брошенные сгоряча в тринадцать лет. Мне что,
посыпать из-за них голову пеплом? Почему
именно этот эпизод моей жизни Ангел решил мне показать?
И я приказал себе об этом не думать.
«Охренительно бессмысленная галиматья», — сказал я телику. Даже
стал его так называть. Охренительно-бессмысленная-галиматья.
ОБГ.
Я звал его так до тех пор, пока не
сообразил, что будет, если слегка переставить эти буквы.
Вы могли заметить, что говоря о
телевизоре как о мрачной части экскурсии, я употребил наречие
«во-первых». Всё верно, есть и «во-вторых». Оно ещё мрачнее, и о
нём я решил упомянуть напоследок. Оставил, так сказать, на
закуску.
В стене справа тоже есть дверь. За
той дверью «напоминалка» — грубая, как удар под дых. Хлёсткая и
беспощадная. В других комнатах она тоже имеется. Если мы вдруг
забываем, кто мы есть, то взгляд на те двери сбивает с нас
спесь.
Я свою дверь открыл лишь раз и с тех
пор её не трогал. За ней — могила на кладбище. Думаю, не нужно
уточнять, чья?
Как я уже упоминал, ларцы мы разносим
по очереди — каждый в свой день:
в понедельник — Палыч;
во вторник — Коршун;
в среду — Бабуля;
в четверг — я;
в пятницу — Близняшки;
в субботу — Кошатница;
в воскресенье — Макс.
Ну а сегодня четверг.
Без двух двенадцать я вышел из
комнаты. Впрочем, без двух двенадцать было в Пскове, а в Нигде,
полагаю, была без Вечности Вечность — в том смысле, что времени тут
нет (да и есть ли оно вообще?). Но Часы в нашем холле показывают то
же время, что и часы в псковских банках, отделениях связи и на
руках у горожан; к слову, на руке каждого из нас часы тоже имеются
— известно, кем сотворённые. И они тоже показывают псковское
время.