Меня вдруг потянуло пофилософствовать
— видимо, из-за мыслей про ад.
— Слушай, Кошатница... — я слегка
замедлил шаг. — А как по-твоему, что с нами будет, когда мы станем
не нужны Ангелу? Это ведь однажды случится.
— Ничего не будет, — отозвалась она.
— Мы просто исчезнем.
От её безразличия меня
передёрнуло.
— Просто исчезнем? А как же другие
миры или уровни бытия? Ведь Нигде же существует.
— Не существует, — загадочно
возразила Кошатница. — Ничего не существует. Нет даже улицы, по
которой мы идём.
Я ещё больше удивился:
— Что значит «нет»? Хочешь сказать,
нам это снится?
Кошатница молчала. Я вдруг осознал,
что о нашем посмертии мы говорим с ней впервые — она этой темы
избегала. Делала вид, что приняла всё как данность и отмалчивалась,
если в Общаге заходила об этом речь. Наверное, Кошатница и сейчас
оборвёт разговор...
Но она неожиданно сказала:
— Я отвечу на твой вопрос, если ты
ответишь на мой. Баш на баш, договорились?
— Типа равноценный обмен? — я
намекнул на аниме, где часто звучала эта фраза: сам-то я не
анимешник, но с кем поведёшься... — Ладно, договорились. Задавай
свой вопрос.
И Кошатница его задала:
— Как бы ты объяснил происходящее с
нами с точки зрения логики? Ну или просто здравого смысла? Нас же
вроде бы нет — и мы есть... Это ведь парадокс. Как такое
возможно?
— Ну и вопросик... — проворчал я.
— Ты первый начал, — парировала
Кошатница. — Не хочешь отвечать — не надо. Но тогда и равноценного
обмена не будет.
Я вздохнул. Нет уж, обмен так
обмен...
Вообще-то мы подобные беседы вели
регулярно, но их главными участниками были Коршун, Палыч и Макс.
Они то и дело выдвигали какие-нибудь теории. Не далее как в среду
умник Макс упомянул сингулярность — это что-то из математики, в
которой я не силён. Он даже описал функцию, стремящуюся к
бесконечности, но я её не запомнил — только его слова (и не
дословно, а лишь суть): если жизнь — это функция с рядом точек, то
смерть можно считать точкой сингулярности, куда попасть нельзя: это
то же самое, что делить на ноль.
Палыч с Коршуном и вовсе углублялись
в такие дебри, что я ничего не понимал: внимая им, я себя
чувствовал детсадовцем в кругу взрослых. И всякий раз, когда они
спрашивали моё мнение, старался отшучиваться.
Однако и у меня была теория — просто
я стеснялся её высказать.