Сейчас вот вспоминаю, и даже как-то
жутко становиться, а там казалось, что все это нормально. А как же
по-другому? Да и не захотел бы я по-другому. Все вокруг так жили, и
я так жил.
На горизонте догорает
вечер.
Наряженный в серый женский пуховый
платок, как немецкий военнопленный, так как шапку отобрал хозяин
постоялого двора, и одетый в потёртое шерстяное пальто (по-местному
армяк), устало перебираю ногами. Не окреп ещё после болезни.
Впереди бодро семенит тощая фигура моего вожатого — юродивого
Ваньки Богомола.
Мы пробираемся по узкому проулку,
зажатому между чернью сараев и амбаров. Лёгкий запах сгоревших
берёзовых поленьев и тяжёлый терпкий дух кизяка витают в застывшем
воздухе.
Затишье. Весь окружающий мир
замер.
Темнеет уже. Ощутимо похолодало к
вечеру.
Морозно.
У меня застыли пятки, хоть и подложил
под них немного шерсти, как посоветовал мой проводник. Слишком уж
тонкие и изношенные мне достались валенки. Спрашиваю у
него:
— Долго ещё нам топать?
— К Филарету-то? — тупит мой
собеседник.
— Нет, мля, к бабе Яге, — раздражаюсь
внезапно.
С нервами до сих пор непорядок. Это
всё может быть последствия болезни и пережитого стресса. А может и
аукается характер бывшего владельца тела. Хоть ничего конкретно о
нём не помню, но чувствую заводной был казачок и похоже без особых
тормозов.
— К кому ты тогда меня ведёшь,
дубина?
— Ну так, ясно дело, к Филарету и
веду, а причём тут какая-то баба?
— Не трынди, а отвечай на вопрос:
долго нам ещё идти?
— Так уже пришли, вон его
изба.
Услужливо приоткрыв калитку запускает
меня во двор, а сам стучит легонько в низенькую дверь:
— Хозяин! Батюшка Филарет, выгляни на
час. (По-нашему это значит: на минутку — а тут даже слова такого
никто не знает).
Замираем, в ожидании уставившись на
запертую дверь. Скрипит деревянный засов, хозяин — худой невысокий
мужичок, одетый в душегреи поверх рясы, явно не торопясь, вальяжно
выходит на крыльцо. Кого-то он мне напоминает. Манера двигаться
своеобразная, очень знакомая. Не могу только с ходу сообразить: на
кого конкретно он похож?
— И что за чудо ты тут с собой привёл
на ночь глядя? — спрашивает у моего товарища священник, цепко
осматривая меня.
Видок у меня ещё тот. Мягко говоря, не
очень презентабельно я сейчас выгляжу. Французы на смоленском
тракте в восемьсот двенадцатом или немцы в котле под Сталинградом в
девятьсот сорок третьем без вопросов приняли бы меня за своего. А
тут вот всякие попы ещё и морды кривят, и обидеть
норовят.