А я медленно вобрал в себя густой холодный воздух, настоявшийся
в весеннем лесу, впитавший сырость первой капели и льдистость
последнего снега, липкость оттаявшей смолы и прель с незамерзших
болот.
Во мне такое чувство поселилось, словно я отдалился от
хлопотливого человечьего мира на тысячи миль и лет, провалился в
дебри времени, когда вон там, за ельником, пролегала тундростепь и
белел краешек ледника. Хорошо!
Установив на снегу полевой мольберт, я воспользовался ноу-хау
Кербеля – налил из термоса кипяточку в синюю резиновую грелку,
замотал ее в колючий шерстяной шарф, а сверху – палитру.
Было вовсе не холодно, морозец, покусывавший щеки с утра,
переменил знак, но я все равно беспокоился за краски – вдруг
вязнуть начнут?
И солнце светило, как надо, и дуб, похоже, рад был попозировать.
Я нетерпеливо выдавил тюбики, вооружился кистями - и превратился в
машину для рисования. Глаз смотрел, мозг считывал информацию,
отдавал команду руке, и кисточка ложила аккуратный мазок. Или
накладывала? Как правильно? Ну, не важно…
Свежесть ли воздуха так влияла, или радушие местного лешего, а
только я поймал вдохновение и не упускал его. Работал бешено, на
пределе, когда неловкий мах кисти мог все смазать, схалтурить в
манере позднего Пикассо.
Роскошный дуб проявлялся, как фото в кювете, только не быстро, а
очень постепенно, собираясь из отдельных штрихов во всей своей
могучей целокупности.
Колкое хрупанье ледяных корочек выдало слуху чей-то приход.
Оглянувшись, я увидел пожилого увальня в теплом полушубке и
цигейковой ушанке. На плече у него болталось ружье. Гостя вело и
шатало, как пьяного, он хватал ртом воздух, будто задыхаясь. Боком
налетев на вековую березу, увалень оступился, падая на колени.
Попытался встать, цепляясь за белый ствол, но руки безвольно
обвисли, и он мягко повалился в ледяное крошево.
Бросив кисть, я шаркнул «прощайками» по рассыпчатому леденью, на
бегу узнавая в незнакомце генерального секретаря ЦК КПСС.
- Что ж вы так, товарищ Брежнев… - запыхтел, хватая генсека
подмышки и оттаскивая вдоль скользкой колеи. Повертев головой, я
сориентировался и поволок историческую личность к плоскому валуну,
едва выступавшему над снегом, как забытый фундамент. Наломал еловых
лап, устлал ими каменное ложе, малость нагретое солнцем, и
взгромоздил Леонида Ильича на импровизированную перину. А генсек
будто дожидался этого светлого момента – пришел в себя. Шевельнул
стеклянистыми зрачками, разлепил синеватые губы: