Чага и сама не понимала, что с ней
такое происходит. Дело было даже не в сегодняшнем настроении и не в
злости на бестолкового, вскормленного металлом спутника. Пока она
кочевала с семейством, для неё не было большей радости, чем назло
Матери нарушать тайком многочисленные общеизвестные запреты. Теперь
же, оказавшись в изгнании, она все их вспомнила и соблюдала
неукоснительно.
Честно говоря, тюк можно было бы и не
сжигать. Мать, например, когда не хотелось терять всю шерсть из-за
одной крупинки, поступала просто: выдергивала клок с застрявшим в
нём осколочком и сжигала только его. Хотя по правилам, конечно,
надлежало спалить целиком и немедленно покинуть место сожжения. До
заката, во всяком случае...
Жалко, конечно, но иначе Влад просто
не поймёт и не запомнит. Он ведь хуже ребёнка. Чага простит ему
всё, потому что у неё нет выбора, а другие прощать не станут...
Сам Влад первую половину дня пребывал
в тихом бешенстве. А тут ещё сразу за балкой, словно напоминая о
погибшей шерсти, потянулась бесконечная гарь: несколько посечённых
металлом и высохших вхруст рощ выгорели начисто и относительно
недавно. Звери вышагивали по чёрному, местами голубовато-серому
пространству, высоко поднимая голенастые ноги и старательно
оттискивая в пепле отпечатки круглых копыт.
Наконец Влад взял себя в руки и
огляделся. Всё-таки гарь тоже была весьма интересным явлением, так
сказать, частью жизненного цикла похожих на спутанную проволоку
зарослей, регулярно уничтожаемых пожарами, а затем стремительно
восстанавливающихся.
Структура рощи была обнажена: из
пепла торчали обугленные влажные обрубки стволов, готовые выбросить
новые дуги серо-зелёных побегов в удобренную золой почву. На одном
из обрубков стоял столбиком погорелец — уже знакомый Владу похожий
на мышь зверёк. Интересно, как это он ухитрился уцелеть, а главное,
чем теперь намерен питаться?
К полудню Влад успокоился настолько,
что даже достал блокнот, пристроил на горбе Седого и, пользуясь
ровным ходом зверя, принялся покрывать первый лист прыгающими
каракулями.
Впереди с царственным равнодушием
покачивалась в седле Чага. Изящные локти чугунного литья были чуть
расставлены и чуть шевелились, а означало это, что Чага между делом
орудует толстыми деревянными спицами, созидая новую, нестерпимо
колкую куртку. Тянется из перемётной сумы бесконечная шерстяная
нить, тянется бесконечная ноющая нота, тянется степь, тоже
бесконечная. И так тысячу лет...