– А ты, Шамон, молился?
– Молился, – недружелюбно ответил Семён.
Любопытный вольноотпущенник мешал сладким мыслям о близящейся
расправе, к тому же, Семён вообще недолюбливал мавлу. Ибрагимка
рассказывал, будто прежде он тоже был христианской веры, но после
того, как взяли его магометане, уверовал в Аллаха, и Муса отпустил
его, даровав вольную. Мавле и впрямь жилось куда как легче, нежели
Семёну, которого Муса угнетал хуже, чем хозяйка гнетёт солёные
грузди. Но рассказам о христианстве Ибрагима Семён не доверял:
какой же он христианин, когда чернее чёрта? Правда, в Йемене, в
несторианской церкви арапов куда как много, но то вера не
настоящая, они и троицы святой не знают. И всё-таки, пример мавлы
вечным искусом стоял перед Семёном.
– Это хорошо, что молился, – неожиданно сказал Ибрагим. – Исса
Христос был среди сынов Сулеймана ибн Дауда, христианской молитвы
джинны пустыни боятся больше, чем магометовой. Сам погляди: ты
остался, я остался, а других, почти и не осталось...
– Ты, никак, снова веру менять решил? – спросил Семён. – А не
помнишь, куда Аллах обещал повести тех, которые уверовали, потом
отреклись, потом опять уверовали и вновь отреклись, усилив
неверие?
– Я так не говорил! – заторопился мавла. – Я только хотел
сказать, что крещение-то осталось, куда оно денется?
– А-а!.. – насмешливо протянул Семён. – А я-то льщусь, что
обратил тебя!..
Легко Семёну насмешничалось, и искус пропал: перед костлявой все
равны, даже Христос смерти повинен был, хоть и попрал смерть
смертью же.
И, не торопясь, с расчётом, Семён так просто, между делом
полюбопытствовал:
– Слушай, Июбрагим, а чего это хозяин сегодня намаз не по
всегдашнему творил: сребренниками брякал, будто с Аллахом
торговался?
– О-о!.. – прошипел чернокожий. – Это великая тайна! Туареги о
ней шёпотом рассказывают, и корейшиты не смеют вслух
произнести.
– Верно и впрямь тайна велика, коли всем известна, – заметил
Семён, не боясь, что мавла обидится и умолкнет: болтливосьть
абиссинца была сильнее обид, и при всяком удобном случае он
погружался в пучину пустословия.
– Есть среди божьих угодников один, имя которому Аль-Биркер, –
начал Ибрагим. – Персы называют его ДарьЯ-бабА, что значит –
водяной старик. Вид его странен, а житьё неведомо. Никто не знает,
где он появился на свет, и кто были его родители. Но когда
Аль-Биркер достиг совершенных лет, враги изгнали его род в пустыню.
И там умерли от жажды все его родные: и отец, и мать, и братья, и
сёстры, и дяди по отцу, и их дети, и вся родня со стороны матери, и
все друзья и дальние родственники, так что в конце Аль-Биркер
остался совсем один и шёл по пескам, мучимый солнцем. Но сильней
полуденного зноя мучило Аль-Биркера неутешное горе. И тогда встал
Аль-Биркер, праведный перед Аллахом, и произнёс такие слова: "Когда
бы здесь появился чистый колодец, я бы не стал из него пить, пока
не напоил всех жаждущих. И если бы волей Аллаха открылся свежий
родник, я бы не коснулся его губами, покуда есть на свете гибнущие
без воды." И Аллах услышал слова праведника и разверз перед ним
грудь пустыни, показав реки, что текут внизу и подземные источники.
И Аль-Биркер спустился и зачерпнул воды, но не стал пить, а понёс
людям, молящим о спасении. С тех пор он, божьим соизволением носит
по миру воду. ДарьЯ-бабУ видали не только здесь, но и в Сирийской
пустыне, и средь песков Большого Нефуда, и в знойной Сахаре, и на
солончаках Деште-Кивира. Всюду, где люди страдают без влаги,
является святой Биркер и приносит холодную воду подземных рек.
Несчётное число лет прошло с тех пор, мир изменился, и даже языка
святого угодника никто уже не понимает, но до сих пор Аль-Биркер не
может напоить всех людей, сколько их есть на свете. Велик труд его
перед Аллахом и несомненны заслуги, ибо сам ДарьЯ-бабА не выпил ни
капли из той воды, что он носит людям...