– За что же такое проклятие? – не выдержал Семён. – Так и
последнего грешника наказывать жестоко.
– На святом водоноше нет проклятия, – поправил Ибрагим. – В
любой миг может он вдоволь напиться воды и уйти в сад блаженства,
где давно приготовлено ему место среди избранных. Но он продолжает
своё дело, получая малую плату: один дирхем за полное ведро воды. В
городе в базарный день вода стоит дороже. Никогда ДарьЯ-бабА не
просил денег, и никогда не брал больше чем один дирхем. Люди сами
кладут монету в пустое ведро, чтобы это серебро свидетельствовало
перед Аллахом о достойных делах.
– Хорошая сказка, – сказал Семён. – Сладко будет вспоминать её,
подыхая на солнцепёке. Жаль, правды в ней мало.
– Не смей так говорить! – вскинулся мавла. – Всё правда! Я об
Аль-Биркере ещё дома слыхал.
– Мы с тобой на пару пятнадцать лет песками бродим, – сказал
Семён. – Так почему ни разу допрежь водоношу не видели?
– Прежде крайнего случая не было, а теперь он подошёл. Вот и
молится хозяин с серебром в руках: зовёт Аль-Биркера.
– Ну что ж, пусть зовёт, – сказал Семён, пололжив руку на пояс,
где твердел согнутый булат. – Поглядим, поможет ли ему водяной
старик.
* * *
Едва утро разукрасило пески в цвета фламинго и магнолии,
обречённый караван тронулся в путь. Надежды добраться к колодцу не
было, но всё же пока человек идёт, он жив. А Семёном двигало ещё и
радостное любопытство: посмотреть, как станет умирать Муса, полтора
десятка лет водивший его в ошейнике раба.
Но Муса шёл неутомимо, словно не поднималось на небосклон
яростное солнце, от которого не было защиты и спасения. Даже
дневной остановки не позволил ыспаганец, и два верблюда пали, а
один из людей умер, сожжённый солнцем, и труп его остался
позади.
И вновь настал вечер, а поскольку не было у людей никакого
пропитания, и не могли они ни приготовить мягкую джерату, ни
заварить терпкий гирш, возвращающий силы усталым, то оставалось им
уповать на неизреченную волю Аллаха.
– Помолимся Аллаху милосердному, – приказал Муса, распустив на
брюхе широченный поясной платок – бельбаг, и расстилая его вместо
пропавшего молитвенного коврика.
Семён привычно двинулся прочь. Ему хотелось ещё раз полюбоваться
своим сокровищем и окончательно назначить: сейчас брать Мусу или
позволить ему прожить ещё ночь и порешить при свете дня, когда
меньше верится в смерть и тошнее умирать.