Кадмил наклонил голову и прищурился.
Акрион почувствовал себя уверенней.
– Знаешь, – добавил он окрепшим
голосом, – иди-ка отсюда подобру-поздорову. Не знаю, что тебе
нужно, но ты явно задумал какую-то мерзость.
Кадмил, поджав губы, издал
неодобрительное кряхтение. Поддёрнул ремни странной заплечной
сумки, сел рядом на ложе.
– Послушай, Акрион. Всё это
неожиданно, я понимаю…
Акрион посмотрел на него с
неприязнью.
– Но факт остается фактом, –
продолжал Кадмил. – Ты – царский сын. В детстве тебя отлучили от
семьи. Стёрли память – кустарной, варварской магией... Впрочем,
неважно. Ты вырос, стал актером, заслужил славу и уважение. Но вот
пришел несчастный день, вернее, несчастная ночь. Тебя околдовали.
Подставили. Заставили убить отца. Поэтому ты не виновен в его
смерти. Виновны другие – те, кто наслали чары. Теперь твой удел –
месть. Ты должен отомстить за то, что враги сделали с тобой и с
твоим великим родителем...
– Пошел вон, пройдоха! – перебил
Акрион, вставая. – Не то раба позову, чтобы тебя выставил.
Кадмил тоже поднялся на ноги. Акрион
невольно сделал шаг назад: его собеседник словно бы стал выше
ростом. И без того тёмные глаза совсем почернели, лицо застыло,
будто театральная маска. Маска гнева.
– Переполнена грудь: не найти
соразмерного слова! – проговорил Кадмил громко и медленно. –
Злонамеренность мысли блудливой верховенство взяла! О мой царь, о
мой горький поверженный царь, как оплачу тебя? Что скажу я над
телом твоим?
Голос его изменился, стал низким,
звучным. Каждое слово падало, как кусок скалы в море, и жгло, как
горящая плеть.
Акрион вдруг ощутил страшную тоску.
Пропали все прочие чувства: злость на того, кто назвался вестником
богов, смятение от его рассказа, страх расплаты за преступление.
Осталась только тоска по убитому. Такая боль навалилась, такая
мука, что, казалось, даже солнце в окошке потускнело, выцвело до
мертвенной лунной бледноты. Царь, мой царь! Что же теперь? Ведь он
погиб, мёртв, и больше не встанет!
Кадмил продолжал строго и
печально:
– Сирый сын предо мной – словно конь
молодой в тяжком упряге судьбы. О мятущийся разум, о гнев, о
злодейство неизреченное!
Акрион опустился на колени,
задыхаясь от горя и раскаяния. Как может быть такое? Почему он убил
собственного отца, зачем не остановил удар? Лучше бы себе руку
отрубил! Лучше бы не становился актёром, чтоб изображать нелепые
страсти, не учился обращаться с оружием в эфебии! Ему бы рабом,
рабом от рабыни родиться, или грязным псом, или червём! Вовсе бы не
рождаться на свет!